Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
И тут на грязный платок, лежавший на земле, посыпались медные и серебряные монеты. Парень поднял одну и, держа между пальцев, произнес:
— О юноша! Ты, который пожертвовал во имя святого Резы этот кусочек серебра величиной с крылышко мухи, иди дальше с богом! И святой хозяин огня даст тебе все, что ты пожелаешь. Этой же ночью Аллах вложит в твою ладонь все, чего ты хочешь! И ты, мамаша, ступай дальше. Тебе воздаст мать святых сыновей[24], а бог оградит тебя от прострела! И да пошлет тебе на чужбине здоровья скитающийся имам! И да ниспошлет тебе исполнение твоих надежд и чаяний тот, кто дал имя тебе!.. И ты, парень! Да вознаградит и тебя Аллах полным достатком!.. А тот, кто зажжет четвертый светильник, тому, клянусь Защитником газели, бог не даст превратить четыре опоры тела в пять — не вложит в руку его посоха бедности и болезней!
Женщина с кудрявыми волосами и припухшими веками, рыхлая и рябая, с большими, отвислыми грудями, принялась собирать с земли деньги. Ее черная покрытая пылью чадра едва держалась на голове, сетка для лица болталась на затылке. На женщине был синий архалук[25], из-под старых саржевых шаровар и юбки в складку виднелись толстые лодыжки. На ногах были резиновые чувяки.
— Эй, Алявийе! — крикнул возница. — Кончайте комедию! Поехали!
Рябая толстуха обернулась и бросила на возницу злой взгляд. Она собрала все до последней монеты и завязала их в край чадры. Затем взяла на руки одну малышку и, ведя за руку вторую, сделала знак парню. Тот быстро свернул полотнище и пошел за толстухой. За парнем последовала девушка в чадре, плотно завязанной на шее.
Толпа зашумела, заволновалась. С горшками, с кувшинами для омовения и жестяными самоварами все бросились занимать места в четырех повозках. Алявийе-ханум с детьми, парень и девушка последними забрались в повозку Юзбаши — того самого возницы, который их звал.
Дети дули на закоченевшие пальцы, совали их в рот, стараясь согреть. Крытая войлоком крыша повозки не спасала от холода. Путники усаживались прямо на узлы, постели и самовары, которыми была забита повозка. Кувшины для омовения и медную посуду развесили снаружи. Здесь же лежала больная, обратив лицо в сторону Мекки. Каждый старался устроиться поудобнее. Расположились наконец и Алявийе-ханум, парень, девушка и дети. Между ними не было никакого сходства, разве что язвы в уголках губ.
Помолчав, Алявийе-ханум обратилась к парню:
— Ничего мы сегодня не заработали. Видно, всюду перевелись теперь щедрые и добрые люди. Наверняка скоро конец света. Ослабела в народе вера, ослабела. Всего три риала и семь шаи![26] Только и остается, что посыпать голову землей, не знаю, что делать с этими четырьмя ртами.
Парень сочувственно кивнул. Алявийе между тем дала подзатыльник сидевшей с ней рядом малышке, и девочка так заревела, что, казалось, треснул и потек переспелый гранат. Но в общем шуме ее плача не было слышно. Алявийе сунула руку под скатанную постель, вытащила узелок, развязала, достала хлеб, разломила и дала детям:
— Чтоб вам сгореть! Чтоб вам сгинуть от дурной болезни! Яду бы вам змеиного!! Нет от вас никакого покоя…
Дети принялись жадно уминать хлеб и заплаканными глазами следили за взрослыми, которые все никак не могли разместиться.
В повозке ехало человек десять — двенадцать, но Алявийе-ханум вела себя здесь как главная. Возможно, потому, что она была в близких отношениях с возницею Юзбаши, и самые лучшие места в повозке он всегда оставлял для нее. Только Нанэ-Хабиб, Джейран-ханум, Машади Маасум, Нанэ-Голябэтун, Пандже-баши и Феззе-баджи могли сидеть рядом с ней. Остальные разместились дальше, у самого края, кутаясь в старые халаты и одеяла.
Возница смачно выругался по-русски, затем по-турецки, щелкнул кнутом, и повозка дрогнула. Снова раздалась брань, снова щелкнул кнут, и наконец весь обоз, тарахтя колесами, потянулся по дороге. Звон колокольцев на шеях лошадей, громыхание посуды, стук колес, шепот молитв — все слилось в один сплошной шум.
Алявийе-ханум строго спросила парня:
— Что ты купил детям на ужин, Ага-Мучуль?
— Ничего. Только хлеб. У меня не было денег.
— Там в палатке готовили кебаб. Такой пошел аромат, детям очень хотелось… Я же велела тебе купить кебаб.
— Откуда у меня деньги?
— Тебе бы все деньги!.. А попросить не мог? Мукой, что ли, набит у тебя рот? И потом, в Паде я дала тебе семь шаи. Куда ты их дел?
— Ты же сама велела купить крахмал и козье сало, чтобы растереть грудь Зинат. И еще я отдал деньги Джейран-ханум на пожертвование гробнице Сейед оль-Шохада. На два шаи купил опиума… С утра до вечера надрываюсь как проклятый, а ничего не имею.
— Вы только на него посмотрите! Еще огрызается! Шлея под хвост попала! Поговори у меня!
Ага-Мучуль снял мокрые башмаки и показал окоченевшие ноги:
— Разве не ты обещала купить мне шерстяные носки? Где же они?
Алявийе ничего не ответила и дала подзатыльник маленькой Зинат, та зашлась кашлем, даже покраснела.
— Дай бог, чтоб этих доходяг поглотила земля! Не то они меня с ума сведут, — сказала Алявийе и кивнула в сторону мальчика с желтым, словно неживым личиком, который сидел в конце повозки и внимательно на них смотрел.
— Ты взгляни на этого мальчика: он вдвое младше тебя, а тебе надо бы с него пример брать. Дай Аллах, чтоб его беды пали на твою голову.
Зинат-садат и младшая девочка Талат-садат, обе со вздутыми животами и красными глазами, не переставали плакать. Нанэ-Хабиб, женщина с длинным, лошадиным лицом и с большой волосатой родинкой на лбу, вертя на пальце агатовый перстень, сочувственно сказала Алявийе:
— Не расстраивайся, сестра. Я купила котлет, и мы съедим их с хлебом. Бог не простит, если ты будешь бить и ругать этих сеидовых[27] детей.
— Да вознаградит тебя Абольфазль! Да исполнит сам святой
