Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский
Дожди и тучи в те времена составляли помутневшую линзу – чашу пророчеств, стоящую на самом краю зрачка.
От некоторых встречных я слышал: «Да, это возможно».
Иногда эти слова и сейчас повторяются эхом.
А иногда стоишь растерзанный, с альпийской палкой в руке, и не знаешь, куда дальше идти или спускаться.
И стоит только всерьез задаться вопросом, как сонмы эриний слетаются, чтобы отговорить.
Как же прихотливо и вкрадчиво звучит призыв снова научиться жить.
Судьба напоминает замкнутую кривую, сквозь которую проходит солнце.
Стол покрыт камчатной тканью, на нем бокал вина, чаша с виноградом.
Окно, распахнутое в сад, только что омытый ливнем.
Первые птицы, отряхнувшись от капель, подают голоса.
Ее лицо, наклоненное влево, она рассеянно смотрит на мокрые яблони, вишни.
Нет ничего того, о чем мечталось, есть только покой.
Все начала приводят по той линии судьбы к началу.
Будущее не существует, если его назвать.
На столе появляется гранат шаровой молнии и выплывает в окно, чтобы исчезнуть.
От калитки слышатся детские голоса, и ее лицо просыпается.
Бесстрашно.
XLIX
Недавно я закончил книгу об иной вселенной.
Она оказалась настолько неподъемной, что я не могу от нее никуда двинуться.
Смысл тоже обладает гравитационными свойствами – книга легко может искривлять не только луч света, но и мировые линии истории.
В этой новой книге тоже есть Транссибирская магистраль – мой позвоночник, в котором растворились поезда веков.
Еще в той вселенной есть город, по которому бродит рыжий лев, загоняющий прохожих на ограды.
И кружат над головой тучи чаек, роняющих помет и облака перьев.
Что касается войн, мне хватило одного льва, шатающегося по полупустынному городу.
Что касается философии, то ее образовалось пока немного – все тот же океан, все тот же дух, носящийся над водами в поисках спасительного слова.
Что до образов – их тоже нехватка, во всяком случае, они не толпятся в моей голове, их зверинец мне известен поголовно.
Разумеется, и ковчег был мной построен на всякий случай.
Проблема разума и тела в этой вселенной решена – многие в ней думают руками.
Музыка? Ею полна стратосфера.
В этом новом мире ноты разноцветные, так что всё вокруг – играющая радуга.
Алфавит? Он придуман, но все еще больше подходит для напева, а не для романов.
Времена года? Их два покуда – осень и весна, в которых палая листва укрывает появившиеся подснежники.
Одна из мелодий осени – посвистывание ветра в кронах сосен.
В общем, все более или менее прорастает.
Вот только философ устал бегать от льва, устал бросаться на ограды.
Но ничего, скоро придет зима, и тогда льва можно будет заметить по следам на свежем снегу.
Что касается кладбищ, то их пока тоже немного.
Для кладбищ полагается множество свадеб, а с ними негусто.
А еще в моей новой вселенной возможны горы.
И памятников нет совсем, потому что нет войн.
L
Земля урчала, как младенец, когда рождался океан, и Дух Святой не знал, что делать над водою.
От скуки и забвения происходят вещи.
От подлинного белого листа.
Любая космогония способна приземлиться – в какой-нибудь уютный городок, наполненный покоем в той же мере, что и запустением.
Лесистых гор долина и река, дома-скворечники, балконы, дворики, толстенные и рослые кипарисы, роща пиний.
Все это уцелело только потому, что полно жизни.
Здесь вырастают, здесь занимаются любовью, здесь птицы вкрадчиво поют.
Облака скользят, по мере сил скрывая этот воздух от звездной бездны.
Здесь жарко, влажно, и к вечеру грядет всенепременный дождь.
Какая это радость – услышать гром и звуки первых капель, залепетавших по мансарде серебряными гвоздиками брызг.
И снова вслушаться в урчанье звезд – хотелось бы верить, что они живут в таком же славном городке, как этот.
А не исполнены огня и леденящей пустоты.
Так пусть же мы останемся в обшитом изнутри вагонкой мире мансард, балконов, лестничек и парапетов.
Пусть звезды остаются далеки.
Кому нужна такая даль, кроме крамольной мысли?
Спиноза, Енох, Кьеркегор теперь живут здесь вместе с нами и пьют вино покоя.
Чернила больше не вбирают белизну.
LI
Самых красивых женщин в моей жизни звали Киса, или N., или Алена.
Я не забыл цвета их глаз, то, как они курили, как прикладывали к губам бокалы, как отпивали волшебный напиток, извлеченный из моего венозного тока.
Теперь, когда Бог спросит с меня за них, я отвечу, что на обратной стороне слов нет письменности.
Скажу, что зазор между словесностью и молчанием помещается там, где я был последние несколько месяцев, скрываясь листком лавра между страниц затмения и солнцестояния на небосводе собственных мыслей.
Возможно, тьма ослепила нас, или мы слишком долго смотрели в белесые глаза тирана.
Забыв инструкции, полученные еще Персеем, как и многие другие.
Или щит потускнел.
Печаль теперь вновь приобретает звучание.
Мрамор снова холодит предплечье.
Герои элегий ступают на край бассейна.
Но не все обречены присоединиться к влаге.
Те, кто остался, жмурятся на рассвете.
Постепенно согреваясь, приобретая разумность статуй, некогда окаменевших от горя.
LII
Отправиться бомжом в Тоскану.
Луга, поля, кипарисы, пинии, расчерченные Возрождением склоны.
На площади какого-нибудь городка, пребывающего в том же виде, что и тысячелетие назад, прилечь бы навзничь и назначить себе столб света в виде исцеления, чтобы на зрачках луч постарался сбалансировать – и час, и два, как бестелесный дух, полный прозрения.
Вокруг мы видим булыжник вечности и стены, фасады, ступени, витрину парикмахерской.
Такой вот Амаркорд.
Однако море зевает где-то на востоке.
Ах, море, прими мою волну, сотри ее.
Пусть разберусь покоем на молекулы, пусть звезды затоскуют надо мной, в руках моих бутыль и хлеб – о, кьянти, ты молоко для взрослых.
О, Тоскана.
Ты и не рай, не лимб, не пища камеры великого Феллини, но что-то близко.
Прими глоток, еще один, о бедный, бедный Бертолуччи – «XX век» его, он полон страсти, с какой крестьянин вдруг серпом срезает себе ухо, протестуя против бесчувствия.
А нам бы лишь подальше брести от городка, от фермы к ферме, в надежде, что приют дарует нам судьба на сеновале легкого покоя.
Какое счастье затеряться на заднем плане, когда увидел, что на небосводе над тобой мадонна и младенец.
