Актёрские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Владимировна Егошина
После записей, сделанных как бы из «нутра» Иванова, неожиданный выход и взгляд на ситуацию со стороны; Смоктуновский фиксирует свое отношение к герою на рандеву:
«Ах, как мне жаль этого человека. Он испуган тем, каков он сейчас. Что же это такое? Он хочет найти объяснение этому».
Действие третье
В своих записках на полях роли Смоктуновский проводит работу, как бы обратную работе писателя. Писатель укладывает хаос чувств, идей, проблем, переживаний в чеканные строки. Смоктуновский идет от чеховских фраз к тому, что стоит за ними. Воскрешает сумятицу мыслей, чувств, тайных желаний в мозгу и душе героя. Он как бы «взрывает» как плугом поле текста:
«Тайна какая в нем…
Человек, созданный служению людям, не может жить без этого служения. Сегодня я хочу и буду хороший. С Сашей кончено все.
Хочу спасти человека, хочу спасти Сарру.
С Шурой все, все!!!» (фраза замечательно двусмысленная: «с Шурой все кончено!» И другой вариант: «все – с ней»),
И тут же: «В 3‐м действии он уже начинает огрызаться».
Смоктуновский исследует странный феномен человеческой психики: принеся себя в жертву долгу, немедленно возненавидеть тех, ради кого эта жертва приносится. В первом и втором действиях Иванов ощущал себя виноватым перед женой, перед окружающими (Боркиным, Шабельским, Лебедевым, Львовым) и потому был с ними мягок, терпим, снисходителен. Как только он решил пожертвовать своей любовью, вернуться к своим обязанностям, то немедленно ощутил право срываться, делать замечания, причинять боль…
Сотни раз он заставал выпивающие компании в своем кабинете, но тут впервые почувствовал право взорваться, выразить свое отвращение: «Господа, опять в моем кабинете кабак завели!.. Тысячу раз просил я всех и каждого не делать этого… Ну, вот бумагу водой облили… крошки… огурцы… Ведь противно!» Идя по нарастающей, это душащее раздражение, острая ненависть ко всему и всем, прорвется во фразе жене: «Замолчи, жидовка!» и «Ты скоро умрешь…»
Акт построен как его выяснения отношений по очереди со всеми: с Лебедевым, Львовым, Сашей, Боркиным, женой… И с каждым он непривычно резок, груб и безжалостен.
Он разговаривает со своим старым другом, и тот, краснея и заикаясь, говорит о жене, о Зюзюшке, которая прислала вытребовать долг… Друг смущается, предлагает собственные утаенные от семейного бюджета деньги, пересказывает местные сплетни и хвалит дочь… А Иванов чувствует растущую скуку, раздражение, даже ненависть к старому истасканному болтуну, отцу той самой Шуры, с которой «все, все, все». По Смоктуновскому, владеющее им чувство:
«Надоел ты мне брат, уходи».
Он боится попасть в море произносимых Лебедевым жалких, глупых слов, остро ощущает унизительность ситуации. Смоктуновский выделяет важный оттенок:
«Боязнь попасть в пошлость этой среды».
Он говорит о чувстве опустошенности, которое разрушает его жизнь, больше всего боясь, что это прозвучит как жалобы на судьбу, жизнь, среду…
«Я не буду обвинять жизнь: я сам слаб, я сам виноват».
Он говорит не с Лебедевым, а помимо него. И после ухода Лебедева продолжает разбираться сам с собой:
«Бездействие. Причина этого и есть ответ» (то есть понять, почему мне не хочется, мне противно делать что-либо, и значит разобраться: что со мной и отчего):
«Умираю, умираю.
В себе ищу причину своей апатии».
Мысли о Сарре («Я разлюбил ее… Как? Почему? За что? Не понимаю»), по Смоктуновскому, имеют подтекст:
«Всегда объясняют „не сошлись характерами“». Нет-нет-нет. А гордость? Я человек же! Братцы, что делать?! Сегодня доктор был и сказал дурное о Сарре».
По пьесе, доктор сказал об обреченности Сарры довольно давно. Но, видимо, Смоктуновскому важно чувство несущейся лавины: жизнь несется в пропасть, и каждый шаг только приближает к катастрофе. И нет сил даже испугаться по-настоящему.
Смоктуновский предлагает две разгадки:
В качестве врачебного диагноза – «Депрессия».
И неожиданный и жесткий взгляд со стороны:
«Похмелье энтузиаста».
Смоктуновский, по понятной причине, только в редких случаях выделяет кавычками и подписью режиссерские подсказки. Но в данном случае можно с определенной уверенностью предположить, что это подсказка Олега Ефремова. С одной стороны, это определение дает необычно точно чисто физическое состояние Иванова: мутит, чувство стыда, желание спрятаться и одновременно повышенная речевая активность, вялость, тоска, беспричинная раздражительность. С другой стороны, тут суммируется монолог Иванова о том, что «надорвался», взвалил на себя ношу выше сил.
В этом состоянии физической и метафизической тошноты Иванов вынужденно в очередной раз объясняется с доктором:
«В Львове вижу свое то, прошедшее „я“».
Но в этот раз оно, это «прошедшее „я“», вызывает не желание оправдаться, объясниться, оно, скорее, раздражает, вызывает холодное опасное бешенство. Он же меня не слышит! Упрекает за поездки к Лебедевым («Ах, я там уже две недели не был…»). Смоктуновский подчеркивает эту фразу, но оставляет без комментариев, впрочем, и так очевидных: я принес в жертву свою единственную радость, и никто этой жертвы не ценит. Я считаю дни, сколько там не был, а, оказывается, это никому не нужно (эта подчеркнутая фраза откликнется в следующей сцене с Шурой).
Иванов, как ранее с Лебедевым, потеряв терпение, уже не оправдывается, а огрызается. Смоктуновский выделяет и подчеркивает слова: «Человек такая несложная машина» – и комментирует: «Это ваша позиция» (с подтекстом – прямолинейный дурак!).
Между сценами с Львовым и с Сашей Смоктуновский делает на полях неожиданное отступление. Им записана вольная передача цитаты из С. Волконского, которую часто повторял Станиславский:
«Неудобное – удобным,
Удобное – привычным,
Привычное – легким,
А легкое – красивым».
И далее:
«Все очень-очень просто.
– А партнеры вам не мешают?
– Я их не замечаю».
По свидетельству Олега Ефремова, Иннокентий Смоктуновский на сцене органически «не мог не тянуть одеяло на себя». Он всегда был в фокусе внимания зрителей: был ли он центральным лицом или был персонажем второстепенным. В роли Иванова эта особенность актерской натуры абсолютно ложилась на авторский текст. В отличие от поздних, полифонических чеховских пьес, «Иванов» – пьеса центростремительная. Иванов – единственный герой пьесы, а остальные персонажи были нужны лишь постольку, поскольку во взаимодействиях с ними проявлялся его характер.
И Смоктуновскому важно, что это не только характер одного конкретного живого человека, но и более общий:
«Чеховские персонажи – точные, уникальные и очень живые типы – живые, но типы».
Смоктуновский определяет задачу сцены с Шурой:
«Понять, найти природу эмоции к Шурочке» (и уже в уменьшительно-ласкательном употреблении имени – природа эмоции).
Но первая реакция:
«Выгнать, выгнать».
А потом, когда опять ощутил ее теплоту и близость, когда забыл об обстоятельствах встречи и о том, что жена рядом, и о том, что будет, если узнают, что Шура здесь, вдруг, молнией:
«Не нужно тебя, не надо этого до… (Какой кошмар! Я ведь тоже об этом
