Актёрские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Владимировна Егошина
«Говорит со Львовым не свысока, а с высоты.
Гордый, гордый человек.
Хорошо бы пальцами-щелчками создать хронометр – время».
Комментируя объяснения Иванова с Саррой, уговаривающей его остаться дома, провести вечер с ней, Смоктуновский отмечает:
«Разговаривает с ней как с ребенком, с маленькою…» и тут же:
«выполняет указания доктора».
То есть не от себя, не по душе, а, выполняя медицинские предписания, проявляет он заботу и нежность, насилуя себя. Но никаких указаний, как выразить этот двойной план в интонации и поведении Иванова:
«Он предчувствует, что что-то должно произойти, он что-то должен сделать.
Она права, она попадает точно в мое смятение. Но если я останусь, будет еще хуже».
Действие второе
Предваряющая запись:
«Чехов – вне настроений человека – непонятен.
Сыграть Чехова только словами – это значит совсем не сыграть его».
Второе действие открывается редким в записях Смоктуновского описанием прототипов, которые что-то могут подсказать ему самому во внешнем облике Иванова:
«Корреспондент, сидящий на полу у стены в Сингапуре.
Певец на концерте в хореографическом училище: манера двигаться, говорить, смотреть.
Один из президентов фирмы в Новой Зеландии: длинный, неторопливый, достойный».
Вряд ли тут артист описывает реальные впечатления от реальных людей. Скорее это фантазии на тему человека в предельно чуждом пространстве: певец на хореографическом вечере; корреспондент у сингапурской стены… Варианты на тему «свой среди чужих»: «длинный, неторопливый, достойный».
Смоктуновский наделил своего героя неправильным изяществом облика, особой воздушной походкой, нервной подвижностью аристократических рук. Было понятно, почему к этому Иванову тянутся окружающие, почему сходят с ума женщины. И вместе с тем он был бесконечно, как-то царственно одинок, все время как будто зяб и не мог найти покойного места.
Следом за описанием людей, чьи черты что-то подсказывали во внешнем облике героя, Смоктуновский выписал стихотворение Блока:
«Как тяжело ходить среди людей
и притворяться непогибшим…»
Смоктуновский как бы сдваивает впечатления от реальных людей и поэтический образ «живого мертвеца». Эта двойственная природа образа Иванова определила его особый характер.
Незадолго до мхатовской премьеры Иванова сыграл в «Ленкоме» Евгений Леонов. Он играл чеховского героя вариантом дяди Вани – дюжинным человеком, – Ивановым, чья жизнь и драма не претендуют на исключительность. Леонов играл Иванова как характерную роль. Смоктуновский играл Иванова лирическим героем. И, как в случае с образом в стихах Блока, дистанция между зрителем (читателем) и образом оказывалась резко сокращена. Этот Иванов воспринимался сидящими в зрительном зале как человек необыкновенно близкий, на чьи поступки, реакции, слова невозможно смотреть со стороны и оценивать их беспристрастно. Иванов выделялся белой вороной среди окружающих его персонажей, сыгранных как характерные роли. На вечеринке у Лебедевых он был героем трагедии среди водевильных персонажей. В нем, по определению Смоктуновского, жила тайна и мучило чувство вины. Он томился.
Смоктуновский определил внутреннюю сквозную линию 2‐го акта:
«Весь этот акт хочет уехать, но как же Сарра, как же уехать от нее!»
Чувство тоски растет. Он уже не просто мечется из дома в гости, но хочет вырваться отсюда совсем. Но не пускает чувство вины и ответственности.
Ища привлекательные черты в Иванове, которые бы позволили ему понять и принять этого человека, Смоктуновский отмечал его совестливость: не ищет виноватых, всю вину берет на себя:
«Он прекрасен тем, что никого не винит – предполагает, что вина в нем».
Он ощущает свою отдельность от окружающих людей и воспринимает ее тоже как свою вину:
«Вина в том, что чувствую, что совсем-совсем другой.
Здесь может совершиться непоправимое. Шабельский тут. Боркин распоясался и находит поддержку».
Центр действия – встреча с Сашей, начавшийся перелом в их отношениях, та петля, которая помимо воли захлестывает людей, которых тянет друг к другу. Смоктуновский укрупняет чувство Иванова к влюбленной в него девочке-соседке, приподнимает его.
В записях на полях артист как бы разделяет и раскладывает по полочкам сложный клубок чувств, которые испытывает Иванов рядом с Сашей:
«Знает, чувствует ее любовь к себе».
Восхищение ее молодостью и силой:
«Я чувствую ее силу и деятельность, которыми обладал когда-то.
Саша – спасительное-жизнеутверждающее».
Стыд за собственную слабость, за то, что он не такой, каким его видит влюбленная девочка:
«Ты не заблуждайся во мне, я – не Гамлет, совсем не Гамлет.
Меня спасать не надо – ничего не получится».
И мучения, что делает что-то не то:
«Нет-нет, это не выход.
Он живет сейчас согласно собственным чувствам, а не долгу».
К фразе Иванова: «Стало невыносимым даже общество жены» – Смоктуновский дает комментарий:
«Явно переврал и казнит себя за это. Ненавижу ее, да, но больше мучаюсь этим».
И чувство вины за то, что ему сейчас хорошо, а жена там страдает:
«Что же я такое, если я здесь, а она – там».
Смоктуновский ищет оттенки для передачи нарастающей тяги к Саше, жажду ее близости, ее тепла, борьбу внутри разума, который требует бежать, и потока чувств, теплой волной захлестывающих сознание:
«Потянуло к ней, но сразу же отказать себе в этом.
Беспрерывная борьба внутри себя, с собой, со сверх-Я. Находит эту возможность в ее близости. Укрепляет себя».
Предложение Саши вместе уехать в Америку застало врасплох:
«Очень растерялся, и в этом нашел возможность сближения».
И дальше неконтролируемый поток сознания почти по Джойсу:
Давайте сделаем революцию, а? Немыслимость этого! Нет, нет! Это сверхзапретное.
Внутри-тo я уже решился – мне нужны аргументы, чтобы решиться. Здесь выход преодолеть себя. А вдруг? Выплеск.
Соломка, за которую уцепился.
Шура манит, но это предательство себе, своим идеалам.
Гордость не дает признать, что это его сломала жизнь, – в себе ищет причины.
Что же это такое?»
Смоктуновский во всех своих записях дает подробности и переходы, которые, кажется, не рассчитаны на зрительный зал. Как средневековые мастера с одинаковой тщательностью вырезали фигуры на порталах собора и узоры на его крыше, где они видны только Господу Богу, так и он тщательно отделывает малейшие нюансы, которые никогда не дойдут во всем своем объеме до зрителя. Но как эта резьба на крыше придавала собору законченность и цельность, так и эти недошедшие детали создавали ощущение глубины и полноты каждого мгновения сценической жизни и ощущение подвижной изменчивости ясного
