Актёрские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Владимировна Егошина
Актер в первых же записях задавал ритм первого действия, в котором Иванов мучительно хочет спрятаться от всех, но его ни на секунду не оставляют в покое, намечает внутренний посыл его общения с домашними:
«Сдерживается. Не сорваться бы – все хорошо… Хороо-ош-оо».
Он боится показать свое состояние, свое отвращение ко всем и, более всего, к себе самому. Злость умеряется сознанием собственной вины. Со своими бессмысленными проектами мешает Боркин, но нельзя дать волю раздражению.
Помета Смоктуновского: «Вина перед Боркиным – наобещал, наговорил с три короба и… „воображало»…“.
Заставляет себя вежливо ответить на предложение больной жены идти кувыркаться на сене. Смоктуновский пометит рядом с ее предложением: «Это я ее кувыркал когда-то». На мгновение воскресив ту самую прежнюю жизнь и прежние отношения, которые теперь так нестерпимо вспоминать.
Смоктуновский наделял своего героя необычайной интенсивностью внутренней жизни, резкими и спонтанными реакциями на любое прикосновение внешнего мира. Но и интенсивность, и острота реакций были болезненными. Этому Иванову все причиняло боль: и хозяйственные рассуждения Боркина, и забота жены, и присутствие дяди… («лишние люди, лишние слова, необходимость отвечать на глупые вопросы…»).
Этому Иванову казалось, что если бы он мог остаться в абсолютной пустоте, успокоиться и собраться, он бы смог понять, что с ним происходит («я не в силах понимать себя…»):
«Что со мной?
Смысл этого существования найти».
И Смоктуновский вводит для своего Иванова внутреннего оппонента – «его самого в прошлом»:
«Слишком много в этом акте говорят как было когда-то…
Я все время вижу это мое неудавшееся прошлое (здесь и далее выделено И. С.).
Если у Гамлета все – в будущем, то здесь все только в прошлом.
Попытка уничтожить это мое прошлое, но все в пустоту.
Это прошлое, его оно мучит».
Прошлое Иванова у Чехова прописано достаточно неясно. Какие рациональные хозяйства? Необыкновенные школы? Горячие речи? Что реально сделал Иванов? На чем надорвался? «А жизнь, которую я пережил, – как она утомительна!.. Сколько ошибок, несправедливостей, сколько нелепого». Что было в его жизни, резко отличающее ее от жизни окружающих: женитьба на богатой еврейке? Доктору Львову Иванов посоветует: «Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках…»
Его Иванов постоянно держал перед собой зеркало, где видел себя прежнего, и мучительно пытался понять: куда же девались сила и радость жизни, куда девалась восприимчивость, почему так мертво все в нем? Он мерил себя собой. И не находил ни выхода, ни оправдания:
«Слом времени – для него он как бы происходит».
В крови перемещается время и створаживается в жилах скукой («мысли мои перепутались, душа скована какой-то ленью»):
«В нем сидит время.
Почему так все происходит?»
Центральное событие первого акта: разговор с доктором Львовым. Смоктуновский дает необычную плотность партитуры внутреннего самочувствия Иванова. Пометки артиста по количеству строк больше собственно авторского текста сцены Иванов – Львов.
Доктор Львов говорит Иванову о болезни Сарры, о необходимости ехать в Крым, о том, что его жена может умереть. В пьесе Чехов не дает прямых указаний: первый раз сообщает Львов Иванову о близкой смерти или это продолжение ранее бывшего разговора. Тональность разговора для Иванова – Смоктуновского:
«Скоро умрет Сарра – совесть дома». «Впервые сегодня узнал: она умирает».
Именно этой встряской мотивирует Смоктуновский длинный разговор с доктором, где он выговаривает себя, какие-то страшные, непроизносимые вещи, анатомирует собственную душу и анализирует прежнюю, так страшно кончающуюся жизнь, пытается понять, как же могло случиться, что умирает его жена, а он так равнодушен и холоден.
Он выговаривает себя с доктором Львовым по необходимости («говорит о себе, когда он ставит перед необходимостью решить то, что я уже не могу решить»).
Но и потому, что доктор ему симпатичен и близок:
«Он симпатичен мне и приятен.
Как перед ним оправдаться, что я не могу быть таким, как он.
Он ненавидит меня – я это знаю.
Вы – хороший человек!»
Евгений Киндинов, игравший Львова, играл именно «хорошего человека»: чистого, принципиального, влюбленного не столько в Сарру, сколько в Иванова. Так мальчишка может быть влюблен в старшего брата, заодно влюбляясь в его девушку, в его велосипед, в его манеру держать сигарету. И эта любовь делала Львова безжалостным, давала право судить Иванова, требовать от него, чтобы он, Иванов, был равен себе, тому себе, которого так высоко ставит он, Львов. Дуэт Иванова – Львова был важен в спектакле и имел особое значение для артиста. Когда Смоктуновского позовут сыграть Иванова в Павлодарском областном театре драмы имени Чехова, он позовет с собой Киндинова.
Для Смоктуновского – Иванова Львов: «Встреча со своим прошлым».
Когда-то Иванов был таким, и именно перед собой, прежним, он и выворачивает душу:
«Попытка объяснить ему эту, в общем-тo, простую историю.
Да, виноват, виноват, и ее уже не люблю».
«Человек опустошен, ничем не может заниматься и страдает от этого».
Смоктуновский подчеркнул фразу Иванова: «Сам же я не понимаю, что делается с моею душой» и откомментировал: «Врет. Знает и знает очень хорошо. Я ни к чему не пришел. Да вроде ты и прав, мальчик. Он ясно видит, что не верю я вовсе. Я умираю и ничего не могу сделать. Это ужасно, это страшно – я вроде понимаю это умом».
Именно в признаниях Львову выступает в Иванове тот самый пугавший артиста «звероящер»: глухой и слепой ко всем и всему, кроме собственного «я». Услышав, что смертельно больна жена, он думает не о ней, но о себе, принимается анатомировать собственную душу: что я чувствую сейчас? Принц Гамлет Датский мучился в себе этой постоянной рефлексией, как дурной болезнью, и тщательно скрывал ее ото всех, боролся с нею как мог. Иванов уже в той стадии болезни, когда стыд умер: он «выворачивает» душу перед мало-мальски подходящим слушателем. И не может остановиться. Он замечает, что доктор плохо слушает его и совсем не понимает:
«Если б он был бы потоньше, то… он понял бы.
Братец, не трогай меня сейчас!
Пустота – взгляд в сторону. Вы поймите меня и хоть какое-то время не трогайте меня».
Но, несмотря на глухоту Львова к его словам, тон разговора определен как:
«Исповедь – лиризм.
Открылся, обнажился.
Я в силах и смелости сказать все как есть».
Смоктуновский выделил как центральное место признания Иванова слова: «Всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены…» Именно рядом с этим куском комментарий: «Исповедь-лиризм».
Комментарий к невообразимо
