Путешествие в пушкинский Петербург - Аркадий Моисеевич Гордин
Гвардейские казармы обычно представляли собой целый комплекс зданий. Сюда входили солдатские корпуса, офицерский корпус, хозяйственные и служебные помещения, склады, госпиталь, полковая церковь. Часто здания казарм строились по проектам выдающихся архитекторов и становились украшением города, как Павловские или Конногвардейские.
Семеновский и Измайловский полки занимали такие обширные участки, что улицы здесь, как уже говорилось, называли «ротами». И вполне штатский петербуржец писал свой адрес так: «В Измайловском полку, в такой-то роте».
Полки, квартировавшие в центре города, проводили свои учения на Марсовом поле. Семеновский полк обучали на обширном Семеновском плацу. Войска, расположенные на Васильевском острове, совершали свои «экзерциции» на огромном Смоленском поле. «Как велико, как пространно это поле, – писал в 1838 году автор „Прогулки по Санкт-Петербургу“. – Здесь рота солдат Финляндского полка учится стрелять в цель; здесь толпа мальчиков пускает змей; там барышник на беговых легких дрожках наезжает своего коня; а там пасется стадо; эти коровы вечером, отягченные молоком, придут к домовитым хозяйкам Васильевского острова…»
В 1814 году, уже через несколько дней после возвращения гвардии из заграничного похода, был отдан приказ по Гвардейскому корпусу об учениях по полкам. Собственно военной подготовкой занимались мало. Руководствовались мнением, что «война портит солдат». Как некогда при Павле, подлинную военную науку заменили муштра, «экзерциции» и «эволюции». «Шагистика вошла в полную свою силу», – вспоминает декабрист И. Д. Якушкин.
Каждодневно – кроме конца лета, когда солдаты уходили на «вольные работы» либо в отпуск, – происходили «учения войск». То перед казармой на плацу, в манежах, то на одном из городских полей. Зимою случалось, что одну роту какого-нибудь полка вели во дворец и учили в большой дворцовой зале под наблюдением самого императора.
Петербургский житель В. Н. Каразин, человек отнюдь не прогрессивных взглядов, занес в свои «Дневные записки»: «Вчера был у нас разговор о пристрастии государя к строям и учению войск. Кто-то (уже не помню) уверял, будто его величество в Царском Селе иногда по целому дню бьется над солдатом (одним, порознь), обучая лично, и так далее. Я не мог не улыбнуться…»
Каждодневные учения чередовались со смотрами. Смотры назначались регулярно – то одному полку, то сразу нескольким. На смотрах войска производили движения колоннами «дробных частей батальонов и рот», «походной колонной» и «к атаке». Строились в каре – против кавалерии и против пехоты. О плац-парадной выучке солдат можно судить по отзыву большого знатока «фрунтового дела» великого князя Константина Павловича. Побывав на смотре одного из гвардейских полков, он писал: «Необычайная тишина, осанка, верность и точность беспримерны, маршировка цельным фронтом и рядами удивительны, в перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь славно, что должно уподоблять движущимся стенам, и вообще должно сказать, что не маршируют, но плывут, и словом, чересчур хорошо, и право, славные ребята и истинные чада российской лейб-гвардии». Когда же эти «истинные чада российской лейб-гвардии» после Березины, после изгнания Наполеона из России предстали на смотру перед великим князем в изорванных в непрерывных боях и походах мундирах, идущие без тонкостей плац-парадной маршировки, он негодующе воскликнул: «Эти люди умеют только драться!»
Дорого стоили солдатам фрунтовые красоты! Изнуряющая муштра была, пожалуй, опасней неприятеля.
Под Бородином Конногвардейский полк потерял 18 кирасир, а в мирном 1817 году из полка выбыло 66 унтер-офицеров и кирасир. Одни умерли от болезней, другие сами лишили себя жизни.
Случаи самоубийства солдат не были редкостью. Декабрист М. И. Муравьев-Апостол в своих воспоминаниях рассказывает: «Я шел… через Исаакиевский мост, видел, как солдат Гренадерского полка перелез через перила носовой части плашкоута, снял с себя кивер, амуницию, перекрестился и бросился в Неву. Когда он это снимал, я не понимал, что он делает. Мне не приходило в голову, что он собирается лишить себя жизни. Часто случалось, что солдат убивал первого встречного, предпочитая каторгу солдатской жизни».
В гвардию отбирали самых рослых, красивых и сильных солдат. Но, обреченные почти четверть века нести воинскую службу, они гибли от непосильного напряжения. То приходилось подолгу маршировать, неестественно вытягивая носки, то часами стоять неподвижно под дождем, ветром, на морозе. Идя на дежурство во дворец, гвардейцы даже зимой натягивали на голое тело мокрые лосины, чтобы сидели как влитые. Людей губили цинга, чахотка, лихорадка, наказания шпицрутенами. Губили унижения и издевательства; не в силах вынести их, солдаты топились и вешались. Потому-то так велика была убыль рядовых в гвардейских полках в мирные годы. Царь знал об этом, но ничего не менялось.
Даже самые рьяные приверженцы шагистики, включая самого императора, безусловно понимали, что умение безукоризненно совершать эволюции, стоять по стойке смирно, маршировать, выбрасывая ногу под определенным углом, и так прямо держать при этом корпус, чтобы полный стакан воды, поставленный на кивер, не расплескался, ни в какой степени не пригодится солдатам на поле сражения. Но, зная, что после поражения Наполеона безопасность русских границ обеспечена на много десятилетий вперед, Александр I думал о другом. Его пристрастие к муштре, так же как и подобное пристрастие его отца и младших братьев, вовсе не было причудой или манией. Оно было следствием безусловной необходимости. Необходимости для самодержавного режима постоянно опираться на вымуштрованную военную силу.
Гвардия должна была не столько воевать, сколько охранять императора, его резиденцию и его столицу, охранять существующий порядок. Гвардию готовили для несения полицейской, карательной службы и внутри страны, и за ее границами.
Раз в 7–10 дней каждый из расквартированных в Петербурге гвардейских полков «заступал в караул». Караульных постов было множество. Караулы назначали на главные гауптвахты в Зимнем дворце и в Петропавловской крепости, на Сенатскую площадь, в Аничков дворец, в Арсенал, в губернские присутственные места, в Ассигнационный банк, в Воспитательный дом, на Сенную площадь… Разводы караулов, за которыми наблюдало высшее начальство, происходили «с церемонией».
Главным, что требовалось от гвардии в целом и от каждого солдата в отдельности, было послушание. Беспрекословное, бездумное, совершенно механическое подчинение любому приказу. Того же требовали от офицеров. «Служба в гвардии стала для меня несносна», – писал И. Д. Якушкин.
Своеобразным протестом против муштры, регламентации – того «порядка», который насаждали в стране и в армии царь и его любимец Аракчеев, – были рискованные шалости молодых гвардейских офицеров. Одной из самых невинных проказ считалось перевешивание вывесок. Этим занимались ночью под носом у полиции. Наутро над аптекой красовалась вывеска гробовщика, над мясной лавкой – модной модистки, над булочной – сапожника и т. д.
Но кутежи, проказы не мешали мыслящей гвардейской молодежи иметь другие, серьезные интересы.
Пушкин писал в стихотворном послании своему приятелю, гусарскому офицеру П. П. Каверину:
И черни презирай ревнивое роптанье;
Она не ведает, что дружно
