Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский
Я не писал ничего Лидии Владимировне, но ее судьба не может меня не волновать. Нам всем, друзьям Марка Конст<антиновича>, нужно всерьез подумать о том, чтобы помочь ей устроиться и наладить нормальный быт[115].
Свои чувства Юлиан Григорьевич излил и в письме к Б. Я. Бухштабу (3 декабря):
Марк Константинович был мне близок почти 40 лет, я не считал раньше наши отношения подлинной «дружбой», так как во внутреннюю свою жизнь его не впускал и очень сурово, несправедливо сурово относился всегда к его маленьким человеческим слабостям, но в личных отношениях «количество» переходит в «качество» так же, как в мире физическом, и я без него чувствую себя очень осиротевшим. А уж в научном и литературном плане это потеря огромная. Это был последний ученый-энциклопедист, незаменимый консультант по всем разделам фольклора, этнографии, истории литературы, истории рев<олюционного> движения, даже искусства[116].
И на другой день – П. Н. Беркову:
М. К. показал, что ни годы, ни тяжелая болезнь, ни горькие уколы и обиды (которые он, кстати сказать, переживал с ненормальной остротой) не мешают брать самые высокие рекорды на научном фронте. Ведь его последние работы о декабристах, его статьи о Герцене и о «Певцах» Тургенева – это ведь все исследования первого ранга, обновляющие «литературу предмета» в корне, оплодотворяющие научную мысль на десятилетия вперед. И как хорошо, что понимали это не только мы с вами, но самые широкие круги литераторов и литературоведов. Это поняли и его враги. Знаете, я бесконечно счастлив, что Пиксанов и Мейлах не оставили своих подписей под некрологом. Вы бы еще попросили подписей у Бельчикова, у Лапицкого, у Пашки Ширяевой! Очень хорошо, что сейчас мы знаем имена всех душителей Марка Константиновича, всех тех бессовестных и продажных его товарищей по работе в Пушк<инском> Доме и в Университете, которые несут ответственность и за его преждевременную смерть. <…> Памяти М. К. Азадовского я посвятил и свою последнюю лекцию[117], посильно охарактеризовав его роль в истории нашей науки[118].
Были и другие отклики. Так, Д. С. Лихачев, отсутствовавший на похоронах по болезни, написал Л. В. (26 ноября 1954 г.):
Очень, очень скорблю по Вашей утрате, утрате всех нас и науки. <…> О Марке Константиновиче я много думал в последние три года, когда и на нас с Варварой Павловной[119] пыталась обрушиться травля тех же лиц.
Может быть, я мог бы быть полезен по устройству в печать к<аких>-л<ибо> работ Марка Константиновича? Пожалуйста, предоставьте мне эту возможность (94–3; 1).
Отозвался также В. Д. Бонч-Бруевич в письме к Л. В. (11 декабря):
…я ничего не знал о смерти незабвенного Марка Константиновича. Это огромной удар той области науки, в которой он был таким большим специалистом (59–13; 9).
«Эта смерть придавила меня словно плита…» – признавался Е. Д. Петряев в письме к Оксману 22 декабря 1954 г.[120]
Соболезнования продолжали поступать еще несколько недель. Так, М. М. Богданова писала Л. В. 15 декабря:
Как тяжело нам, работающим в области декабристоведения, потерять такого знатока вопросов, связанных с нашими темами. Никто, кроме Марка Конст<антиновича> не сумеет оценить так проникновенно наших скромных трудов, никто не знает, а главное – никто так кровно не связан с темами о Бестужевых, о декабристах в Сибири, никто так не любит того, что любил он и что дорого нам.
Мы осиротели…
Горькая нота звучала и в переписке сибиряков. «Смерть М. К. Азадовского меня также потрясла, – писал А. А. Шмаков 12 января 1955 г. Е. Д. Петряеву, – хотя узнал я об этом много позднее из письма Г. Ф. Кунгурова. – Жаль человека, не успевшего свершить много интересного и значительного, задуманного им»[121].
Официальное сообщение о смерти М. К. появилось на следующий день в «Вечернем Ленинграде»[122], однако другое – в «Литературной газете» – задержалось. Приближался Второй съезд советских писателей (через 20 лет после первого!), и обстановка в газете была, очевидно, нервная. Объявление о смерти, написанное П. Н. Берковым (и подписанное «Группа товарищей»), было напечатано лишь через две с половиной недели[123], и для того, чтобы оно состоялось, московским друзьям пришлось приложить немало усилий.
Трагизм ухода М. К. в конце 1954 г. усугубляется – если взглянуть через призму последующих десятилетий – еще и тем, что он умер на пороге новой эпохи, приметы которой уже обозначились к тому времени. Отвечая на письмо Ю. Г. Оксмана, Б. Я. Бухштаб писал 21 декабря 1954 г.:
Мне тоже очень жаль Марка Константиновича, тем более что он умер накануне полной ликвидации всего, что его так ущемляло. Вышел учебник фольклора, первая часть которого написана им; на предсъездовской конференции в докладе Базанова[124] он и Бор<ис> Мих<айлович>[125] были упомянуты в общем списке почтенных старцев, без оговорок, рядом с Пиксановым, Евг<еньевым>-Максимовым, Спиридоновым, Десницким, Жирмунским и Томашевским (две пары чистых, две пары нечистых[126])[127].
Конечно, до «полной ликвидации» было еще далеко, однако сдвиги в идеологии и общественной жизни явственно ощущались и живо дискутировались в интеллигентской среде. Приближался переломный момент советской истории. Дальнейшее развитие ситуации, особенно после ХХ съезда, способствовало, казалось бы, окончательной реабилитации М. К. Но трудности возникают и в оттепельную пору. Начинается долгая и упорная борьба за публикацию его трудов. Этот посмертный период связан в первую очередь с неутомимой работой Л. В., посвятившей себя памяти покойного мужа и утверждению его имени в русской науке.
Post mortem
Сразу же после похорон Л. В. задумалась о научном наследии М. К., судьбе его архива и огромной библиотеки. Первоочередной, однако, оказалась жилищная проблема. Трехкомнатная квартира на улице Плеханова, где прошли последние годы жизни М. К., оказалась под угрозой. Действовавшая в то время
