Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский
В течение 1954 г. И. С. Зильберштейн усиленно трудится над книгой о живописном наследии Николая Бестужева. «…Поздравляю Вас с окончанием работы над „Похоронами“, – пишет ему М. К. 6 февраля 1954 г., – и предвкушаю удовольствие читать Вашу работу о рисунках Ник<олая> Бестужева…» Увлеченный своей темой Илья Самойлович по-прежнему обращается к М. К. то с одной, то с другой просьбой. Впрочем, к этому его побуждает и сам М. К. Желая ознакомиться с материалами Зильберштейна и в то же время помочь ему, он с готовностью откликается на все его письма. Все, что было связано с Николаем Бестужевым, интересовало и волновало М К. в конце жизни не меньше, чем в 1920‑е гг. Л. В. вспоминала:
Совершенно особой любовью любил он Николая Бестужева, о котором мог говорить постоянно, восхищаясь и восторгаясь этим замечательным человеком. Если можно иногда говорить о полном слиянии автора со своим героем, то это был именно такой случай[87].
Все лето 1954 г. М. К. провел в ожидании работы Зильберштейна. «Ну, а когда же Вы кончите свой опус? – спрашивает он 21 июня. – Горю нетерпением его прочитать. Присылайте его с таким расчетом, чтоб у меня было в запасе время и прочитать, и как следует подумать над ним».
В связи с приближающимся столетием со дня смерти Николая Бестужева М. К. задумывается и о собственной книге. Так, 22 августа он пишет Оксману:
В Ленгослитиздате решили сделать несколько однотомников, – в том числе два или три по декабристам. Запроектировали один и за мной – Одоевского. А Базанову – Николая Бестужева. Я написал Базанову, что делать Одоевского после того, как в «Малой серии» делает он, а в «Большой» – Брискман, – скучно и неинтересно. <…> Короче, вместо Одоевского я просил Ни<колая> Бестужева[88].
В своей заявке ученый подчеркнул: «Я работаю над изучением Н. А. Бестужева свыше 30 лет» (56–11). Однако издательство не откликнулось, и договор не был заключен. В итоге издание однотомника произведений Николая Бестужева в Гослитиздате вообще не состоялось.
В октябре 1954 г. Зильберштейн снова обращается к М. К. – просит прочитать уже готовую часть работы. Нетерпеливо ее ожидая, М. К. пишет 22 октября:
Что же Вы не присылаете свою рукопись о Николае Бестужеве? Я же вполне смогу с ней справиться и сумею продиктовать все свои замечания, хотя, быть может, и не в один прием. Пожалуйста, не стесняйтесь и немедленно мне отправляйте, мне так хочется максимально что-нибудь сделать для Вас в оплату за ту исключительную дружескую услугу, которую Вы мне оказали, заставив вопреки всем и всему появиться на свет моему «Обзору» и неизменно меня поддерживая и подбадривая[89].
Основная нагрузка ложится на М. К. в ноябре, когда приходят, наконец, первые главы. Приведем фрагменты из писем Зильберштейна:
1 ноября:
Сердечное спасибо за добрые слова, очень и очень благодарен за дружеское желание прочитать мою работу о Николае Бестужеве и сообщить свои замечания. Вы сами понимаете, как мне интересно узнать Ваше мнение о моей работе, как важно получить Ваши конкретные замечания. Еще раз великое спасибо за внимание ко мне и к моей работе.
Одновременно посылаю Вам первые четыре главы (69 страниц текста и 27 страниц примечаний). Всего мною написано около 250 страниц <…> Когда прочтете все написанные мною 250 страниц, сообщите с полной откровенностью свое мнение о композиции работы. <…> Если Вам позволит здоровье, очень прошу по прочтении посылаемых сегодня четырех глав, послать мне хотя <бы> Ваше общее мнение о них. А конкретные замечания пошлите тогда, когда они будут Вами надиктованы (61–38; 50).
4 ноября:
Посылаю Вам следующие две главки моей работы о Николае Бестужеве вместе с примечаниями. 9 ноября вышлю до конца все то, что мне удалось написать. <…> Напишите несколько слов о состоянии своего здоровья.
В последние – ноябрьские – дни своей жизни М. К., лежа в постели, читает работу Зильберштейна. Л. В. вспоминала:
Между 10 и 15 ноября пришла наконец эта рукопись[90]. С какой жадностью он набросился на нее! Он не выпускал ее из рук и все те небольшие промежутки сознания, которые дарила ему еще жизнь, тратил на нее. Поля ее испещрил своими пометками и замечаниями[91]. Эти карандашные пометки писаны уже не его почерком… В январе 1955 года в Москве я сидела возле И. С. Зильберштейна, пыталась расшифровать их. Многое я прочла, а многое так и осталось непонятным[92].
Досмотрев до конца присланную Зильберштейном рукопись, М. К. сообщил автору свою общую оценку: «Очень хорошо!» Рекомендуя Илье Самойловичу представить эту работу в виде докторской диссертации и даже намечая возможных оппонентов (И. Грабарь, А. Федоров-Давыдов, М. Нечкина, Ю. Оксман), М. К. добавляет: «Кем заменить Азадовского, не знаю»[93].
Публикуя это письмо, написанное, по мнению Л. В., между 12 и 14 ноября, она сделала примечание: «Последнее письмо и вообще последние строки, написанные рукою М. К. Азадовского»[94].
После 15 ноября он не мог уже ни писать, ни читать, не поднимался с постели. Всем, кто его окружал: врачам, друзьям, близким, не говоря уже о Л. В., – было ясно: наступает конец.
Около 20 ноября в Ленинград приехал Е. Д. Петряев, попросил разрешения навестить М. К., и Л. В. впустила его в комнату, где лежал больной. Однако поговорить не удалось. «Я видел его за три дня до смерти, – писал Петряев Оксману 22 декабря 1954 г. – Он уже не открывал глаз, не входил в контакт с миром, погибал от недостатка воздуха…»[95]
П. Н. Берков сообщал Оксману 21 ноября 1954 г.:
В наших ленинградских литературоведческих кругах очень тяжело переживается длящаяся несколько недель агония М. К. Азадовского С позавчерашнего дня он уже не принимает пищи, не узнает никого, почти не говорит. Развязка ожидается с часу на час, чтобы не сказать больше.
Очень за него больно. Я видел его в последний раз 14 сентября в день рождения его сына, и уже тогда у меня было впечатление, что у него «Гиппократово лицо»[96].
