Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф
Во всяком случае, профессор, я прошел через часы горечи и самобичевания, в конце концов, замкнувшись в себе и пытаясь забыть других. При пересмотре моей адаптации я оторвался от сюжета и сделал свою собственную пьесу, которая теперь совсем не похожа на новеллу по сюжету. Мистер Бейкер прочитал ее на днях утром, и она ему понравилась. Он говорит, что я затронул ключевую тему, превосходящую ту, о которой думал автор новеллы, и что у меня есть зачатки одной из этих любопытных комических трагедий. А пока, профессор, я работаю над своей оригинальной одноактной пьесой [Горы], и я в восторге – это чистая экзальтация. Это пьеса для Северной Каролины, и, профессор, я считаю, что нарвался на золото, чистое золото. Конечно, по мнению мистера Бейкера, она может оказаться гнилой, но теперь я думаю, что у меня что-то есть. Сегодня утром он спросил меня, какие пьесы я хочу писать, и я сразу же ответил ему, что не хочу писать эти безвкусные великосветские драмы (а-ля Оскар Уайльд), в которых расцветают мудрые эпиграммы о различиях между мужчиной и женщиной и так далее. Я попал в яблочко, потому что он «остерегается каламбуров» и говорит, что у него сейчас слишком много «великосветских» пьес, написанных авторами, которые ничего не знают о высшем обществе. Профессор, я буду играть честно и, думаю, у меня все получится. Эта штука [пьеса] схватила меня смертельной хваткой, у меня мало друзей, чтобы отвлечься, нет больше восхитительных «сеансов с быком», я перешел к работе, и я действительно работаю, профессор. Я прожорливо читаю книги по драматургии, запасаясь материалами так же, как плотник несет полный рот гвоздей: Я изучаю пьесы, прошлые и настоящие, и технику этих пьес, акцент, саспенс, ясность, сюжет, пропорции и все остальное, и я понял, что эта доктрина божественного вдохновения столь же проклята, как и доктрина божественного права королей. Кольридж, безусловно, один из самых вдохновенных поэтов, проделал больше исследовательской работы для «Древнего Маринера», чем средний химик при написании книги. Я уже почти дошел до того, что стал насмехаться над фактами и смеяться над теми, кто добывает их, как маленькие червячки, и, конечно, это верно, если погрузиться в море фактов. Но, перефразируя Киплинга, «Если вы можете копать и не делать факты своим хозяином, вы станете писать гораздо быстрее». Я знаю, что это сгнило, но я не смог удержаться.
Но когда все сказано и сделано, профессор, то, что вы сказали в прошлом году, вполне справедливо: «Гарвард учит вас больше ценить Чапел-Хилл». Это прекрасное место, не отрицаю, но Чапел-Хилл хранит в себе многое, чего нет в Гарварде. И наоборот тоже. Вы можете получить то, что хотите, если вы этого хотите: если вы этого не хотите, никто не беспокоится. В аспирантуре можно встретить настоящих мужчин, достойных быть в одном ряду с нашими «Тар-Хиллами» на холме. Что же касается той разновидности панталон, одетых в гольфы, куртки Норфолка, вислоухих ослов, которых колледж выпускает с машинной регулярностью, той разновидности, за которую «Пларвард» сейчас повсеместно подвергается одиозному осуждению, то я говорю им: «Почему бы вам не получить образование в колледже, вместо того чтобы поступать в Гарвард?»
Профессор, я злобно набросился на это письмо, чтобы разрядить обстановку, и если вы можете его прочесть, значит, оно у вас есть. Я понимаю, что в какой-то степени честное имя «Каролинских Плеймеркеров» в «Справедливом Гарварде» принадлежит мне, и каролинский тип игры – это то, что я продолжаю. Но, профессор, поймите, что мистер Бейкер приветствует это, он хочет, чтобы я это сделал, он искренне восхищается вами и вашей работой, и он говорит, что ваши пьесы замечательны. Этот человек устал, я уверен, судя по тому, что он сказал сегодня утром, от избытка легкой пены, которой так умиляются здешние эмбрионы.
Ради всего святого, для чего мы ходим в театр? Я иду для того, чтобы меня подняли и унесли, и если это ощущение проходит, как только опускается занавес, я не думаю, что пьеса стоит хоть одного проклятия. Я считаю, что театр – это своего рода сказочная страна, и я хочу, чтобы сказочная страна оставалась со мной и после того, как актеры уйдут со сцены. Я не думаю, что мы идем смотреть на жизнь, как она есть, во всех ее мелочах, – к «чёрту» всех «реалистов», как они себя называют (простите за мой французский), – если пьеса не обладает каким-то подъемным качеством, кроме голого, убогого реализма, то она становится не более чем фотографией жизни, а какое место фотография занимает в искусстве? Я не имею в виду, что все должно заканчиваться счастливо, или что вы должны использовать любой дешевый трюк, чтобы порадовать зрителей, но как «Макбет» и «Царь Эдип» становятся чем-то большим, чем люди, они становятся памятниками гигантских идей, так и пьеса должна стать чем-то большим и более тонким, чем скучная, убогая, обыденная, повседневная жизнь. И, несмотря на весь наш жалкий оптимизм, профессор, именно такова повседневная жизнь – унылая, жалкая и обыденная. И я не выдаю себя за того, кто жил и страдал. Во всяком случае, это мой идеал театра – он поднимает вас так же, как поднимает вас великая картина. Один великий пейзажист однажды заметил, глядя на прекрасный закат: «Это была неплохая имитация, но вы должны увидеть одну из моих». Вуаля – вот вы где. Профессор. И я буду иметь это в виду. Пишите и дайте мне знать, что вы об этом думаете.
Это было лихорадочное, дикое письмо, не так ли? Я писал с ужасной скоростью, как вы, к своему несчастью, обнаружили, я полагаю, и для поразительных начал и укрощенных концовок мое послание обладает всеми качествами той удивительной грамматической конструкции: «Человек перебросил лошади через забор немного сена»! Временами я тоскую по Чапел-Хиллу – многократно, – но я знаю, что мой
