Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина
Переводчик сказал старой ханум, что мы ее просим пойти с нами в Красный Крест пить кофе. Старуха недоверчиво посмотрела на нас, потом на своих одноплеменников, и с гордым видом пошла с нами. Мы повели ее на пункт, показали ей наши палатки и, как могли, пригласили ее отдохнуть. Я показала ей на мою койку, но она сверкнула на нас своими гордыми глазами, скинула чадру, поправила волосы (они у нее были заплетены в четыре косы), опять надела чадру и вышла из палатки. Только очень наблюдательный человек мог бы заметить, что она волнуется. Несмотря на свой большой рост и тучность, ханум делала быстрые движения. Ее черные глаза метали искры во все стороны.
От поданного кофе она отказалась; села на скамью и все время косила, как лошадь, глаза туда, где был штаб отряда. Наконец оттуда показались и шли к нам сам генерал с переводчиком и с ним двое из штабных офицеров. Переводчиком в штабе был айсор Ага Петрос. Он был влиятельным человеком среди айсорского населения. К концу войны за ним очень стали ухаживать англичане, старавшиеся купить его чинами и орденами. Но он до конца оставался очень дружествен нам и оказывал очень полезные услуги нашим войскам. Генерал Левандовский стал объяснять ханум через переводчика, как мы, женщины, работаем в отряде и как мы нужны всем – и раненым, и больным, и даже здоровым.
– Вот эти три женщины кормят раненых, перевязывают их раны, ухаживают за больными и рады быть полезными и для вас, ханум. – Переводчик ей все перевел, она взметнула большими черными глазами на нас, но ничего не сказала. Генерал еще раз предложил ей кофе, поблагодарил ее за посещение отряда и сказал, что если мы можем быть ей полезными, то он всегда будет рад оказать ей услугу. Она встала, поблагодарила нас и сказала, чтобы мы приезжали к ней в гости, и ушла. Ушли и все штабные.
Получила письмо от Нины. Пишет, что она перебралась с детьми в мою квартиру… «Я знаю, что тебе будет тяжело вернуться одной в квартиру, где ты жила с Иваном Семеновичем. Я стараюсь изменить все, чтобы ничего не напоминало тебе о твоей драме…» Странно!.. Я ведь совершенно не просила ее об этом!.. «Яша женился на Мане. Свадьба была очень шикарная. Мы с Маней танцевали танго…» Ничего на них не действует! Муж в плену! Брат только что погиб! А они танцуют танго!..
Другое письмо получила от Гайдамакина: «Барыня, Тина Дмитриевна! С горячими слезами пишу вам это письмо!.. Плачу по барину и за свою судьбу тоже… Меня посылали в полк на Западный фронт в мою роту, а здесь уже никого нет из старых солдат… И даже моего ротного убили!.. Все чужие мне здесь!.. Что буду делать, как буду жить, не знаю… Так же всё думаю и о вас!.. Вы тоже теперь живете среди чужих людей… До свидания! Напишите мне, как Вам тяжело жить! Ваш денщик Гайдамакин».
Написала Нине письмо: «Меня очень удивило, что ты бросила свою квартиру и перебралась в мою, не предупредив и не спросив меня об этом. Впрочем, все равно!.. Располагайся, как тебе удобно… Только не трогай мою спальню… Оставь в ней все как было… Спасибо тебе, что ты понимаешь мое душевное состояние…»
Вот уже восемь недель, как мы стоим здесь – в этой курдской деревне. Много сотен раненых и больных прошло через наш пункт. Мы, все три, здоровы и, как мне кажется, сильно окрепли физически и душевно. В свободное время я исходила все ближайшие горы. Но все же чувствую, что устала и хочу домой… Только как сказать об этом? Софья Мефодиевна сразу обидится, а Феничка, если я уеду, ни за что без меня не останется. Мы так сжились вместе, что и мне будет тяжело расставаться… Все здесь так сердечно ко мне относятся!.. Жизнь наша как-то наладилась и идет своим порядком – для такого тяжелого времени даже совсем неплохо… Работы сейчас стало много меньше, и я думаю, что с нею и без меня отлично справятся…
За целое лето не выпало ни одной капли дождя… Все деревья стоят голые. Листья давно пожелтели и опали. Мы все очень загорели и черны, как арабы… Пришел с позиции транспорт. Привез несколько человек больных и раненых. Было уже поздно, и мы не стали тревожить перевязками, а только всех накормили. А они были рады, что попали в тихое и спокойное место, и скоро все заснули. На следующее утро мы стали их всех опрашивать и записывать: кто чем болен; кто, когда и где ранен и куда ранен. Один оказался раненым в «палец» правой руки. Палец висел только на кусочке кожи, черный, ладонь распухла…
– Как это тебя так ранили, только в один палец попали? – спрашиваю я. Но тут вошла женщина-врач и сразу приняла горячее участие в этом пальце.
– Ах, как почернел палец и ладонь! А у тебя нет температуры? – щупая пульс и лоб у солдата, спрашивает она. – Это очень опасно!.. Может начаться заражение, а там гангрена и смерть. Нужно немедленно отнять палец! Сестра Семина, приготовьте инструменты! – вдруг приказала она мне официальным тоном.
Я зажгла примус, поставила на него ванночку с инструментами, которые мы ни одного раза еще не употребляли со времени выезда из Урмии. И вот инструменты готовы. Раненый сидит на стуле против открытой полы палатки, чтобы светлее было делать операцию. Софья Мефодиевна, серьезная и озабоченная, все время поправляет на носу у себя пенсне.
– Нужно отгородить простынями операционную от больных, чтобы они не видели операции. Позовите санитаров, чтобы они держали простыни, – распорядилась она.
Наконец все готово! Но когда мы уже приготовились окончательно к операции, вдруг пришел доктор Жуковский. Как и всегда, он очень приветливо поздоровался со всеми и сразу же обратил внимание на наши серьезные лица и на приготовленные хирургические инструменты. Посмотрел и предмет операции, молодого парня, сидевшего с видом полного равнодушия, точно и не ему собираются отрезать палец.
– Что вы собираетесь делать? – спросил доктор Жуковский. Он осмотрел руку парня.
– Хочу ампутировать у него палец. Боюсь заражения, – сказала женщина-врач.
Доктор Жуковский еще раз осмотрел рану.
– Нельзя сейчас делать это! Да у
