«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев
Когда я учился в школе и было мне 8–9 лет, Костя тоже должен был бы учиться в школе, но он походил в неё немного и бросил. Другие дети «расейских» этого не делали: они учились в школе до конца и, как правило, учились хорошо. Зимой Костя под вечер, когда я возвращался домой уже из школы, имел обыкновение ездить на гумно за мякиной и брать меня с собой. Ездил он с коробом, в который до краёв накладывал мякину, мы усаживалось в неё, как в перину, и мчались домой. С этого началось знакомство, а так как гумна наши находились одно против другого, то между нами установились взаимные визиты на гумнах. В те времена обмолот производили после просушивания снопов в овинах, и на гумнах оставались горы мякины.
За гумном Кости находилась свалка назьма. Сюда Костя тоже время от времени «совершал путешествие» и брал меня в компанию. Я часто бывал во дворе у Кости и изучил его как свой двор. Костя гордился своими конями.
Со временем его взяли в солдаты. Военная учёба ему не давалась, и он домой по этому поводу писал, чтобы дома молились за него. Почему ему не давалось военное учение? Тут, очевидно, сказалась его замкнутость в детстве и то, что он не доучился в школе. В его развитии получился изъян, и это можно было заметить при общении с ним: он иногда высказывал наивные, детские суждения. В армии за него походатайствовал теченец-земляк А. П. Постников, с которым они служили вместе и его перевели в денщики. По окончании солдатчины Костя взялся за ведение хозяйства. В 1914 г. нам нужно было поехать из Течи в Сугояк в Ильин день, и Костя подал нам пару своих лошадей. «Рысаки» рвались, и он сиял.
После О[ктябрьской] р[еволюциии] Костя продал отцовский дом из-за боязни, что его у него возьмут в фонд сельсовета и вошёл в колхоз. В последнее время он работал пастухом. В 1959 г. мне удалось повидаться с ним. Жил он тогда и, очевидно, и в настоящее время в избушке на той улице, по которой мы ездили с ним за мякиной. Ко мне подошёл старик, высокий и худой, каким был и его отец – Пимен Фёдорович. Он был босой, беззубый. Старость, старость! Что только она делает! Мы перебрали всю его и нашу семью, и оказалось, что все наши родственники перемерли, и только мы двое остались в живых. На свою жизнь он не жаловался, говорил, что хлеб у него есть, есть корова. Не утерпели, пошли на то место, где были наши гумна. Теперь на их месте разросся лесок. Подвёл он меня к одному месту и сказал: «Вот здесь был ваш овин, а здесь была лазея (ход в подполье, где была сушильная печь), а берёзы тогда не было». Высказывал он обиду только на то, что ему не дают пенсию.
И были мы в Константином Пименовичем как два осколка от прежней Течи.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 385 об.-388 об.
Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.
Нюнька, Алешка Комельков и Васька «копалкин»
[1961 г. ]
Это друзья по играм в прятки и отчасти по школе. Сделались же они друзьями, так как родители их жили по соседству с нами. Подальше только жил Вася. «Копалкин» – это было прозвище, а фамилия была, кажется, Макаров, потому что они жили в Макаровке. Игры в прятки производились и у них во дворе, и у нас, благодаря чему их дворы были хорошо известны мне, а им наш настолько, что мы хорошо знали, где нужно прятаться. Нюнька был постарше и прибился в нашу компанию. Алёша Комельков был ближайшим соседом. У него живы были родители. В семье ещё были: старший брат Артемий и сестра Пелагея. Она тоже училась в школе и была запевалой молитв. Семья относилась к середнякам, но они тоже арендовали немного лугов у татар, и поэтому у них мы встречали татарина и его апайку, которые приезжали к ним в гости.
Нужно сказать, что татары очень любят гостить и пользуются любым случаем, чтобы заявиться в гости, а уж если кто у них арендовал пашню или луг, то в гости ездят часто, назойливо: подавай им то, подавай другое. В связи с тем, что мы встречали у Комельковых татар, запомнился такой случай: кто-то научил татарку материться по-русски, а больше она ничего по-русски не говорила. И вот ребята её чем-нибудь рассердят, она говорит, говорит по-татарски и матерится по-русски.
Запомнился также случай, который произошёл однажды с Васькой-калешкой. Васька не принадлежал к нашей компании, но вот однажды прибился к нам со своей собакой, притащил чуть ли не целый калач хлеба, бросал ей по кусочкам, чтобы она выделывала перед нами разные фортели. Все мы смеялись и не заметили, как подошёл к нам отец Васи – Евсей Степанович, схватил его и ну «дубасить» со словами: «Калачи собаке таскаешь». Это был первый и последний случай в моей жизни, когда я «удостоился» лицезреть, как чересседельник «гулял» по Васиной спине.
Вспоминается ещё бабье дето. День чудесный: тепло, светло, но признаки приближающейся осени были налицо: в огородах всё желтело, в воздухе летали отрывки паутины. Комельковские женщины накануне закончили трепать коноплю и справляли «бабье лето». Около дома ещё не была убрана кострина от трепения. Из избы неслись на улицу пьяные женские голоса, визг, шум. Алексей подговорил нас посмотреть в окошко. Боже мой! Что началось: крики, ругань: «пырки отрежем!» Приходится сказать: «пьяных мужчин видеть противно, а видеть пьяных женщин – отвратительно. В этом случае у них появляется какое-то бесстыдство и наглость. Помнится опять-таки с детских лет, как вечером мы с братом Иваном сидели за воротами, а мимо проходили пьяные с «помочи» у соседей. И вот подошли две пьяные женщины и подняли перед нами свои подолы.
У избушки Комельковых, которая расположена на горке, вечерами устраивались танцы. Танцевали универсальную «кадрельку». Вот сюда-то после О[ктябрьской] р[еволюции] и похаживали молодые «женатики» танцевать с девушками.
Мне рассказывали, что Алексей Комельков был активным деятелем О[ктябрьской] р[еволюции] и, кажется, был первым администратором (милиционером) Течи.
Васю-копалку, кроме игр, часто приходилось видеть, как он
