Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
В этот момент спящий Жюно сделал движение, и рубашка на груди его полураскрылась: я увидела следы двух ран, полученных им в битве при Кастильоне, и, несколько ниже, под сердцем, след раны, полученной в Египте от Ланюсса, когда, защищая честь своего генерала, он дрался со своим ратным братом. «Ну, так я не боюсь ничего! — сказала я сама себе. — Вот мой надежный щит». Я положила голову на подушку и ждала, что будет.
Дверь с шумом отворилась.
— Как?! Вы еще спите, госпожа Жюно! В такой день, когда надобно ехать на охоту! Я же предупреждал вас, что…
Говоря это, Первый консул подошел к моей постели, поднял занавес и онемел, когда увидел знакомое лицо своего самого преданного друга!.. Я почти уверена, что сначала он счел это видением. Жюно со своей стороны, только что пробудившись, оперся на локоть и глядел на Первого консула с таким изумленным видом, что это позабавило бы постороннего зрителя. Лицо его, оживленное сильным румянцем, красная с черным повязка на голове и воодушевленное выражение лица — все придавало этой странной сцене какой-то восточный характер. Но во взгляде Жюно не было гнева.
— Ах, Боже мой, генерал! Зачем вы приходите к нашим женам в такой час? — эти слова были сказаны им с самою добродушной веселостью.
— Я пришел разбудить госпожу Жюно, потому что пора ехать на охоту, — отвечал Первый консул тем же тоном, но бросил на меня такой многозначительный взгляд, что он и теперь еще стоит перед моими глазами, несмотря на тридцать прошедших лет. — Я вижу, однако, что у нее есть будильник, который заставляет проснуться еще раньше меня. Но я мог бы рассердиться, потому что вы, господин Жюно, здесь контрабандой.
— Генерал! — отвечал Жюно. — Если какой-нибудь проступок стоит прощения, так это, конечно, мой. Если б вчера вечером вы видели, как эта маленькая сирена употребляла все свои чары и больше часа обольщала меня, думаю, вы простили бы меня.
Первый консул улыбнулся, но было явно видно, что вынужденно.
— Я и прощаю, совершенно прощаю тебя, наказана будет госпожа Жюно. — Он засмеялся тем смехом, который бывал совсем не смешон. — В доказательство того, что я не сержусь, позволяю тебе ехать с нами на охоту. Ты верхом?
— Нет, генерал, я приехал в карете.
— Ну, так Жарден даст тебе лошадь. Прощайте, госпожа Жюно. Вставайте же и не мешкайте.
И он ушел.
— Вот истинно превосходный, добрый человек! — сказал Жюно, вскочив на своей постели. — Какая доброта! Вместо того чтобы побранить меня и отослать в Париж исполнять свои обязанности!.. Согласись, Лаура, что это человек удивительный и необыкновенный!
Когда все были готовы и собрались в саду, к каменному мосту подъехало несколько колясок и подвели нескольких верховых лошадей. Первый консул сел в небольшую коляску и сказал, делая мне знак рукой:
— Госпожа Жюно, не угодно ли вам избрать меня своим спутником?
В улыбке, с какой были сказаны эти простые слова, я заметила выражение, которое мне не понравилось. Я молча села в коляску, дверцы заперли, и легкий экипаж, взяв направо, скользнул в аллею, которая вела к решетке парка. Я знала, что Первый консул останется со мною только во время переезда к сборному месту, где он должен был пересесть на лошадь; но и это время казалось мне очень продолжительным, я по многим причинам не хотела оставаться с ним наедине.
Мы отъехали немного от дворца; Бонапарт сначала глядел на тех, кто верхом обгонял нас, стремясь присоединиться к передовой группе, но вдруг повернулся ко мне, сложил руки накрест и сказал:
— Вы думаете, что очень умны?
Я не отвечала ничего.
Он повторил:
— Вы думаете, что вы очень умны? Не правда ли?
Я отвечала, потому что он действительно спрашивал, но отвечала с твердостью, хотя и сдержанно. С таким человеком я погибла бы, позволив испугать себя, когда была права.
— Я не почитаю себя чрезвычайно умной, но думаю, что я не дура.
— Не дура, конечно, но безрассудна.
Я молчала.
— Можете вы объяснить, для чего оставили вы у себя мужа?
— Объяснение будет кратко и ясно, генерал. Я люблю Жюно, он муж мне, и я думала, что нет ничего странного, если муж остается у своей жены.
— Вы знали, что я запретил ночевать вне Парижа, и знаете, что приказания мои должны исполняться.
— Они не относятся ко мне. Когда консулы объявят свою волю насчет того, до какой степени должна простираться нежность между мужем и женой и сколько часов в день должны они посвящать свиданиям своим, тогда я увижу, надобно ли повиноваться. А до тех пор, генерал, признаюсь, моя собственная воля будет единственным моим законом.
Я стала неучтива, но я была рассержена. Вероятно, это его раздосадовало, потому что он начал опять резко и с некоторою иронией:
— И только одна любовь к мужу заставила вас оставить его у себя?
— Да, генерал.
— Вы солгали.
— Генерал…
— Да, вы солгали! — повторил он изменившимся голосом. — Я знаю причину вашего поступка. Вы не доверяли мне, чего совсем не нужно было… А… вы не отвечаете мне! — сказал он с торжествующим видом.
— А если и была другая причина, кроме недоверчивости, о которой говорите вы, генерал? Если я думаю, что визиты ваши в такой час в комнату молодой женщины моих лет могут поставить меня в странное положение в глазах всех, кто живет в этом доме, и если я избрала это средство, чтобы прекратить посещения…
Никогда не забуду выражения лица Наполеона в ту минуту: в нем отражалась быстрая череда чувств, из которых ни одного не было дурного.
— Если это правда, — сказал он наконец, — для чего же не сказать мне самому о том, что вас беспокоило? Разве в последнюю неделю не довольно я показал дружбы к вам, злое дитя? Разве не могли вы иметь ко мне доверия?
— В этом, может быть, я виновата. Я должна была подумать, что вы, генерал, знали меня ребенком; родители мои любили вас; вы сами были нежно привязаны к моей матери (он глядел на другую сторону дороги) и что, особенно и прежде всего, имеется причина, которая сильнее всех других и должна была дать мне смелость сказать вам, что я думаю об этих
