Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Все эти размышления пришли ко мне ночью, с воскресенья на понедельник, вместе с чувствами, гораздо больше живыми, которых я не могу даже означить теперь, хотя года еще не оледенили моего сердца. Следствием всех этих размышлений стало то, что я в самом деле страдала и ежеминутно видела какое-то несчастье, ужасное своими последствиями. Я провела ночь в слезах и не знала, на что решиться. Хотела ехать, но боялась, что Жюно не согласится, чтобы я возвратилась в Бьевр прежде возвращения госпожи Бонапарт в Мальмезон.
Наконец я заснула, как засыпают дети, когда глаза их утомлены слезами, но сон мой был беспокоен, и при первом блеске утра, пробившемся сквозь занавеси, я уже проснулась: мне показалось, что я слышу стук в дверь. Я прислушалась: нет, ничего. Вдруг мне пришло в голову, что надо взять ключ себе, потому что горничная, верно, не осмелится не пустить Первого консула, а я решительно хотела, чтобы утренние визиты его не возобновлялись. Я не видела в них ничего худого, но свет уже был мне известен настолько, что я могла судить, какое действие произведут они на окружающих.
Я тихо встала, прошла через комнату моей горничной, которая громко храпела, и подошла к двери, чтобы вынуть из нее ключ. Но что это? Дверь не заперта и засов не задвинут. Я рассердилась, но тотчас удержала себя. Заперла замок на два оборота, ключ унесла к себе в комнату и легла, но уже не могла заснуть. Часы были подле меня: я следила за движением стрелки. Когда она указала шесть часов, в коридоре послышались шаги Первого консула. Он остановился у двери и стукнул, но гораздо легче, чем в два предшествующие дня. С минуту подождал и потом стукнул еще раз. Горничная моя, наконец, пробудилась, и я слышала, как она говорит ему, что ключ я взяла себе. Он не ответил ничего и ушел.
Когда звук шагов затих на лестнице, ведущей к его кабинету, я перевела дыхание, как будто страшная тяжесть спала с моей груди, и потом начала опять плакать. Я почитала Первого консула своим братом; чувство мое к нему, всегда подкрепляемое глубоким удивлением, заставляло меня смотреть на него даже как на отца. Он был покровитель, опора моего мужа, и сам Жюно относился к нему с нежнейшей любовью. Чем же покажется ему грубая недоверчивость, какую показала я, лишив его минуты развлечения, если он приходил ко мне поболтать как с ребенком, которого видел почти с рождения? Да, но другие не будут глядеть на это такими невинными глазами, сказала я сама себе. Передо мной уже мелькали взгляды неблагосклонные и другие, слишком благосклонные (потому что разврат всегда приближает к власти), а я твердо решилась не заслужить их.
Сказав горничной, чтобы она заперла мою дверь, я составила план действий, стала спокойнее и опять заснула. Вдруг дверь в мою комнату довольно резко отворилась, и я увидела Первого консула.
— Разве вы боитесь, что вас зарежут? — сказал он мне с таким выражением досады, что это как рукой сняло весь мой страх, и он мог судить по выражению моего лица, что я больше сержусь, чем раскаиваюсь.
Напрасно я не сказала ему тотчас же, на что решилась. Но меня удержала глупая застенчивость, и после я очень раскаивалась в ней. Наполеон устремил на меня свой орлиный взгляд; он молчал.
— На завтра назначена охота наша в Бютаре, — наконец сказал он. — Надеюсь, вы не забыли этого со вчерашнего вечера? Мы отправимся рано, и, чтобы вы могли приготовиться, я сам приду разбудить вас. Вы здесь не посреди татарской орды и потому не запирайтесь, как сегодня. Впрочем, вы видите, что предосторожность ваша не мешает старому другу приходить к вам. Прощайте.
Он ушел, но на этот раз уже не пел.
Я взглянула на свои часы: они показывали девять. Я пришла в отчаяние. В этот час уже все горничные ходили взад и вперед по дому, прислуживая своим госпожам. Неужели хоть одна из них не видела, как он входил и выходил? Этого было бы достаточно, чтобы и все узнали о том. «Но как вошел он?» — спросила я сама себя.
Позвав горничную, я спросила, почему не исполнила она моих приказаний. Девушка отвечала, что Первый консул отпер дверь общим или запасным ключом, а она не смела препятствовать ему войти в мою комнату.
Я ничего не сказала ей, потому что она не поняла бы меня, и начала размышлять, что же делать. Попросить карету у Гортензии была моя первая мысль, но какую назвать ей причину? Пойти на конюшенный двор и велеть Жардену, старшему конюшему, заложить коляску; он, конечно, исполнил бы это, но как сказать ему? Десятью годами позже я, конечно, поступила бы только так, но в семнадцать лет я робела (хоть и была характера не робкого) и не смела еще говорить всего, что приходило мне на ум. Одевшись, я пошла к завтраку, так и не решив, как исполнить план, который к тому времени созрел вполне.
Дюрока в Мальмезоне тогда не было. Будь он тут, я получила бы друга, советника и, главное, средство действовать. Но он надолго уехал в Лотарингию, а помощь его мне была нужна немедленно. Никогда дружба его не изменяла мне так некстати! Из всех гостивших во дворце я не находила никого, кто мог бы выслушать и понять меня. Гортензия — добрая, остроумная и так знавшая свет, что могла бы согласовать с приличиями все, что можно было исполнить, — Гортензия оставалась единственной, с кем могла бы я посоветоваться; но в ту самую минуту, когда я встала и хотела идти к ней, меня задержало одно соображение.
Я упала на стул почти в отчаянии и не знала, на что решиться. Я непременно хотела ехать в Париж, и на другой день это не затруднило бы меня: я написала бы Жюно два слова о том, что нездорова и хочу ехать к нему, и была уверена, что за мной быстро приехала бы карета. Но я хотела ехать в понедельник, а не во вторник и тем более не в среду. Я не желала также причинить неприятности Гортензии, которую любила искренне, и еще меньше оскорбить своим поступком Первого консула. Однако…
— Боже мой! — сказала я
