Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова
Автобус в Кучуке остановился у сельсовета, и наш первый визит был старому зданию деревянной школы. В сравнении с новой, элегантной постройкой из красного кирпича, старая смотрелась совсем потерянно. От воспоминаний и жалости к заброшенной школе сердце сестры сжалось: здание подчёркивало, насколько она выросла-изменилась и насколько безвозвратно время. Ей виделся шумный коридор, наполненный детьми; класс, в котором, словно в актовом зале, проводились школьные вечера; овальные печи, керосиновые лампы; двор, казавшийся огромным и каким-то особенно родным. Спазмы подступили к горлу, и она горько расплакалась. «Тоня!.. Тоня…» – всхлипывала она, ничего более не говоря, что означало: я не думала, что всё так изменилось, что прошло столько времени, – я и не заметила этого.
В старом здании размещался теперь интернат. На его дверях висел большой замок. Окна, казавшиеся в детстве такими громадными, выглядели рядом с окнами новой школы не такими уж и большими. «Я здесь, за дверью, пряталась, когда мы в жмурки играли – помнишь? Смотри – дверь еле держится… Как люди могли всё так испоганить? А двор! Здесь же одна седая полынь!» – с болью вхлипывала она. Мы ходили вокруг, вспоминали и плакали. Хотелось войти. Стремясь заглянуть хотя бы в окна, маленькая Иза начала подпрыгивать. С трудом удалось ей выхватить кусочек класса, в котором училась.
«Там нет той большой белой двери, которой я всегда любовалась – всё чужое, другое!» – громко заскулила она, и две женщины, проходившие недалеко, завернули к нам, чтобы узнать, в чём дело. Я объяснила, что сестра, четверть века не бывавшая в этих краях, тронута видом запустения.
– Я узнала вас – вы близняшки Тоня и Солда! (так Изу звали в детстве) – выкрикнула одна, и к нашим слезам присоединились теперь и эти две деревенские бабы в платочках.
Они были рады встрече, рассказывали об общих знакомых, припоминали истории из школьной жизни, а мы никак не могли их вспомнить. На плач и крики начали сходиться женщины соседних домов. Удивлялись, что так горько можно плакать по старой школе, но, видя расстроенную Изу, не выдерживали и тоже начинали краями платочков сушить глаза.
– Хватит, скоро вся деревня сбежится, – уводила я, извиняясь, обессиленную от слёз Изу, и женщины, тихо переговариваясь и вытирая глаза, смотрели нам вслед, пока мы не скрылись во дворе дома тёти.
Тётя Марта, в неизменном платочке, старая, но ещё в силе, близоруко присматривалась из дверного проёма летней кухни к калитке, не узнавая в элегантных городских женщинах своих племянниц. Весь в пыльной щетине, в выцветшей фуражке, старой рубашонке и в протёртых брюках, вышел на крыльцо дядя Ваня и сразу же по-мариентальски воскликнул:
– No, lieb’r Gott! Das sin jo die Matchen! No, von wu kommnt’dr? Бош мой! Да эт я девчаты! Откуда? – перевёл он тут же.
Как и тётя Вера, он путал немецкие и русские слова. В обучении русскому они оба оказались «неподдающимися» – их с трудом понимали. И тётя Вера, и дядя Ваня, любители поговорить, по злой иронии судьбы были лишены нормального человеческого общения. Внуки вынуждали их к русскому, которого они, как следует, не знали, а они вынуждали их к немецкому, которого внуки уже не в состоянии были осилить. Дети – и те забывали немецкий. Старики разговаривали на языке, как они выражались, «кемышт»[15] – исключительно по-немецки общались только друг с другом.
От неожиданной радости они не знали, куда нас усадить, как угостить. Тётя Марта начала чистить картошку, но мы попросили деревенской простокваши. Дядя Ваня достал из погреба полный глиняный кувшин – хоть ножом режь! – ядрёной холодной простокваши, в меру кислой. Мы больше ели её и творог, нежели жареную картошку. Три часа, как мгновение, пролетели в разговорах. Узнавали новости, сообщали о своих. И слёзы, и смех, и иронии… Всего было вдоволь. Рассказы тёти Марты сводились к истории её славного рода. Она считала, что своим новым замужеством мама предала память нашего отца и умышленно замалчивала историю Шнайдеров. Я возразила – многое, мол, узнали именно от матери, и тётя, несколько сбавив гнев, подобрела.
– Запомните, вы от Антона по линии Якова. Судьба его была не совсем счастливой, но это был честнейший и порядочнейший человек, которого из зависти хотели оклеветать. А рассказывала вам мать историю киргиза Михаила и прекраской Ами из Мариенталя? – и, узнав, что Иза о ней ничего ещё не слыхала, коротко её изложила, закончив. – Впервые записал её ваш предок Антон Шнайдер, а потом уже по его записям написали пьесу. Вы Шнайдеровы, а мало о них знаете.
– Надоела со своими Шнайдерами, мой род Германнов тоже известный род, – обижался дядя Ваня.
– Зачем им твой род, им свой знать надо! – резонно глушила тётя обиду. – Остаюсь одна – пою немецкие песни, какие мама певала, бабушка ваша, Катериной звали.
Узнав, что у нас в двенадцать ночи поезд, дядя Ваня засуетился:
– So (так) бистра? Надо Geschenk (подарок), – и не отпустил, пока не упаковал мешочек муки с деревенскими яйцами.
Мы поблагодарили за гостеприимство и отправились дальше. Сходили с Лилей на кладбище.
Сельское кладбище!.. Оно совсем не такое, как городское. В нём больше тишины, больше от вечности. Скромные кресты… Кое-где молоденькие берёзки на могилках… Но встречаются уже редкие оградки и мраморные плиты. На некоторых – даже фото умерших. Сельские кладбища и те осовремениваются. Могилки тёти Маруси и тёти Нюры ухожены, могилку дорогой нам бабушки Лизы мы не нашли.
– Я не знала её места, – оправдывалась Лиля, словно была виновата.
Вологодский областной краеведческий музей. 5.12.1955 г. Старший научный сотрудник Э. И. Герман проводит экскурсию на тему: «Череповецкий металлургический завод – первенец северо-западной металлургии Советского Союза»
Уходя, мы нарвали рядом с кладбищем немного чабреца, чай из которого так долго не пили и так любили в детстве! На обратном пути встречали людей, которые нас помнили. Для Изы это было таким откровением, на которое она никак не рассчитывала, – думала, что за эти годы из памяти людей всё выветрилось.
Навестили тётю Веру, и вспомнили сабантуй. «Берта-Танта», – звали мы её меж собою по-немецки. Изе она радовалась особенно.
– Isja, Isja, – вся высохшая и сморщенная, плакала она, обнимая. – Мы, старые немцы, потихоньку уходим, а вы уже
