Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Узнав о себе много нового, попечители стали посматривать на часы и один за другим откланиваться: есть и другие дела. Особенно болезненным, разумеется, оказалось «несовпадение концепций» с Э. Набиуллиной.
Драматическая и запутанная ситуация к началу 2010-х годов выглядела следующим образом: был спрос, со стороны Пушкинского, а также потенциальных подрядчиков и посредников, на большое строительство, были госденьги (обещанные в 2011-м и выделенные в 2012 году 22 миллиарда рублей) — и были игроки, среди которых кого-то интересовала территория Пушкинского, кого-то — освоение госбюджета на реконструкцию, кого-то — должность ИА. ИА оказалась в неприятной ситуации, когда ей нужно было уберечь репутацию, территорию и выделенные деньги — при этом, не мешкая (инфляция!), запустить строительство, — а еще обеспечить собственно тот материал, которым будут заполнены новые помещения, кто бы и на чьи бы деньги их ни проектировал, строил и ремонтировал. Директорство, которое для посторонних представлялось чистым кураторством, просветительством и «светской жизнью», на деле подразумевало фандрайзинг, строительство, распоряжение финансами, обеспечение защиты от рейдерства и т. д. Напоминаем также, что в 2012-м ИА исполнялось 80 лет — и что она крайне неохотно делегировала кому-то еще свои полномочия.
«После чего Попсовет в общем распался, Набиуллина перестала этим заниматься — из Минэка она переходила в Центробанк, у министра культуры Авдеева кончался срок»[664] и т. д., однако долго наслаждаться плодами триумфа ИА не пришлось: роковое письмо (с предложением после 90-летнего юбилея ИА и столетия ГМИИ уволить ИА с поста директора и назначить президентом, а директором — Трегулову) с путинской резолюцией «Согласен» датировано мартом 2012 года.
В течение долгого времени, пытаясь маневрировать между «бизнесом» и государством, однако зная, где именно бывает бесплатный сыр, чем придется расплачиваться за помощь и протекцию — и не желая ощущать себя чем-то обязанной «олигархам» из попечительского, ИА была вынуждена поставить на ту силу, которой исторически доверяла больше и которая тоже могла выделить деньги на ее Большой Проект. Проблема в том, что итогом стала полная зависимость от государства, чьи действия можно назвать незаинтересованными лишь номинально, потому что, по сути, оно готово было финансировать проект при условии, что подряды на исполнение достанутся конкретным организациям, связанным с конкретными лицами; плюс меньшая, по сравнению с частными «попечителями», эффективность — и крайне высокая вероятность, что выделенная очень крупная сумма будет истрачена гораздо раньше завершения работ.
Вопрос о том, где именно ИА совершила оплошность, которая обернулась фактическим разрывом с важными финансовыми партнерами Музея, необходимостью работать исключительно с госденьгами, а затем и потерей директорства, остается открытым.
Видимо — среди прочего — это действительно имело отношение к ее «психологии».
«С точки зрения исторической, — размышляет музейный социолог С. Стародубцев, — у ИА в 1990–2000-е годы был шанс сделать из музея импрессионизма музей мирового класса, используя банковскую элиту, которая начала собирать <коллекции>. Но в ней почему-то проснулась классовая вражда. У меня был в Музее коллега, глава отдела, и он мне плакался: "Что ж такое! Я достал 100 000 долларов от такого-то банка для "Декабрьских вечеров", а она не может выделить пять билетов для руководства!" Она считала, что, беря у них деньги, она им оказывает снисхождение. И они должны радоваться, что от них берут деньги». Было ли это проявление презрения «старой аристократии» к «нуворишам» — или мелочность? «Да, она считала, что она из старой аристократии — а они кто такие?»[665] Российский (олигархический) капитализм для ИА был чем-то вроде НЭПа: временное тактическое отступление государства ради улучшения позиций. Предполагалось, что со временем, когда государство восстановится в своей «естественной» позднесоветской форме, именно оно будет регулировать возможности обогащения и уравнивать возможности доступа к искусству.
Именно «советская идентичность» — подразумевающая в случае ИА подозрительность в отношении проектов индивидуального рыночного обогащения и предпринимательства — определила ее сложные отношения с теми, за кем закрепилось определение «олигархи». Даже осознавая, что — по крайней мере, в конкретный исторический момент — это ее естественные союзники, она относилась к «благодетелям» с плохо скрываемой недоброжелательностью[666].
«Поздняя» ИА могла на все лады воспевать Нечаева-Мальцова[667], Щукина, Морозова — но даже их полюбила, похоже, скорее по расчету.
По сравнению с ее собственными сеансами фандрайзинга — или «френдрайзинга», как посмотреть, — цветаевские выглядели эталоном деликатности. Так, сотрудники рассказывали, как, едва проводив — «буквально под ручку» — олигарха Х к выходу из Музея, до автомобиля, ИА могла обернуться, погасить улыбку и хрустнуть пальцами: «Вот с такой мразью приходится работать. Выжала из него 300 000 долларов»; она воспринимала «их» как людей, которые «обязаны ей помочь. Не ей лично — а музею». «Больше всего ее угнетало, что ей с ними надо как-то считаться и она не могла взвесить этот уровень своих взаимодействий: что они еще попросят»[668].
Разумеется, люди с теми или иными капиталами всегда так или иначе водились или даже вились вокруг ее — однако теперь они позволяли себе ставить под сомнение ее суверенитет. Характерно, что, отвечая на вопрос, почему система с «попечительством» функционирует недостаточно гладко, ИА, поджав губы, заявляла, что «проблема — в переоценке членами этих советов своих знаний. Я приведу пример. Просто поразительный. Какое-то время назад один из попечителей музея при всех настаивал на том, чтобы у него была возможность прийти в музей, скажем, в два часа ночи, в компании своих друзей. Посмотреть кое-что, ну и поужинать. Здесь же. И, видимо тоже с намеком на то, что некоторые планируют не только хорошенько покушать у нее в кабинете, но и превратить весь ее Музей в подобие бед-энд-брекфеста или филиала своей галереи: «Вот Петр Авен, например, мечтает о собственном музее. Может быть, он и прав. Ему хочется остаться в памяти»[669].
Соответственно, свою задачу в отношениях с «некоторыми» она видела не в установлении долгосрочных паритетных отношений — но в усилиях, почти физических, по «выжиманию» из них крупных денежных сумм. «Спонсора надо выжать!» — поучала она
