Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
А д’Эгрфей, в своем небесно-голубом бархатном камзоле с пуговицами в стразах, с широким круглым лицом, всегда блестящим, будто он сейчас из воды, и со своими большими глазами, яркими, как кошачьи? А Монвель, в черном с головы до ног, так что ему недоставало только плерезов (траурных нашивок) к рукавам, и тогда можно было бы спрашивать, кто у него умер, тем более что этот мрачный костюм служил дополнением к лицу, как известно, не очень веселому? А Лаволле, со своим моложавым лицом и вечно в парадном платье? Словом, все они вместе с Камбасересом составляли одно нераздельное целое, и вот почему рассказала я об окружавших его, изображая его самого. Как удивительно отличалась от всех окружавших эта небольшая группа из пяти или шести человек, с важностью расхаживающая по Пале-Роялю со своим предводителем и беседующая неспешно и осторожно, как ученики Платона, идущие за ним к мысу Суниум.
Первый консул иногда сердился, когда ему приходилось оправдываться за Камбасереса. Однажды я видела его даже в гневе, когда он услышал перевод какой-то статьи из английской газеты. Там насмехались над вторым консулом, а от второго к Первому переход не так уж велик, и неприязненно настроенный журналист не считал это проблемой. Бонапарт топнул и сказал Жозефине:
— Нужно, чтобы ты вмешалась в это! Слышишь ли? Только женщина может сказать человеку, что он смешон. Если я возьмусь за это дело, то скажу ему просто, что он дурак.
Не знаю, решилась ли госпожа Бонапарт сообщить консулу Камбасересу, что он смешон, но знаю, что он так и остался навсегда тем, кем был.
У Камбасереса была прелестная внучатая племянница, госпожа Бастареш. Я всегда удивлялась, что он не поручал ей принимать своих гостей. Не страшился ли он наружности ее провожатого, которого трудно было устранить, потому что это был ее муж и (отчего не сказать?) обезьяна самая ревнивая, какую только можно себе представить. На свете есть много непонятного, и одно бывает темнее другого. К этому последнему разряду принадлежит и брак девицы Розы Монферье с господином Бастарешем, байоннским банкиром, поселившимся в Париже.
Невозможно написать портрета девицы Розы Монферье в восемнадцать лет, потому что прелесть ее заключалась в талии нимфы и свежести, какую не может выразить ни одно сравнение. Цвет лица ее нравился мне больше, чем цвет лица госпожи Мюрат. Кожа госпожи Бастареш светилась какой-то живостью, теплым светом, без метафоры напоминавшим цветок, давший ей имя, и бархат персика. Сверх того, она была так умна, что при этом свежем личике глаза и выражение их делали ее истинно очаровательной девушкой.
Камбасерес находился на высшей ступени почестей, и все полагали, что девица Монферье заключит блестящий союз, когда вдруг услышали, что ее отец по дороге в Монпелье остановился в каком-то замке, обнаружил там прекрасный ужин и не мог противиться соблазну. Но в то время, как он управлялся с великолепным индюком, облитым трюфелями, явилось страшное чудовище и сказало ему, что он должен отдать ему свою дочь, а иначе он съест его живого, и это ему даже подходит больше, потому что отец истинно толст и жирен. Господин Дювидаль де Монферье с трепетом возразил, что он, конечно, не будет так вкусен, так нежен и так щедро облит трюфелями, как то существо, у которого отрезал он только что крылышко, и что если угодно хозяину замка, то он отдаст ему другое крылышко. Но чудовище не хотело индейского петуха: оно требовало хорошенькой, умной девушки, и отец, боясь, чтоб его не загрызли, поспешил сказать да. Дочь его вышла замуж.
Может быть, вы думаете, что я сочинила этот маленький аполог? Совсем нет: его сочинил сам Первый консул. Не знаю, почему брак девицы Монферье вызвал у Бонапарта прилив желчи, только долго еще, даже после смерти господина Бастареша, он не мог простить Камбасересу, что тот допустил этот брак. «Это же Красавица и Чудовище!» — говорил он. Но прелестно выразился он, когда услышал — с изумлением, как весь Париж, — что мадемуазель Роза выходит за господина Бастареша без отвращения. Вместе с этой новостью рассказывали о подарках и приданом, о бриллиантах, жемчуге и множестве драгоценностей, подаренных женихом своей невесте. «А! — сказал Первый консул. — Le présent fait oublier le futur![91]»
Бастареш испугал меня, когда я увидела его в первый раз. Безобразием своим он не только мутил душу: выражение лица его в самом деле наводило ужас. Он сидел подле меня за обедом у консула Камбасереса. Помню эту четверть часа страдания: я была беременна, и вид этого человека устрашал меня так, что я бледнела.
В детстве из него хотели сварить бульон; по крайней мере, я слышала, что однажды посадили его в ванну, которая нагревалась снизу, и он чуть не сварился. Няня его, по общей похвальной привычке всех нянек, имела любовника и пошла развлекаться с ним, пока ребенок сидел в ванне. Ему было только семь лет, и няня сообразила по высоте воды в ванне, что он не утонет. Но нельзя предугадать всего, и потому ей не пришло в голову, что он может свариться: в самом деле, как можно вообразить, что в ванне готовят суп? Однако это и случилось с бедным Бастарешем. В печке под ванною забыли погасить огонь, а нянька ушла и замкнула дверь. Ребенок сначала не замечал, что вода становится очень горяча; но вскоре она стала его жечь. Он звал к себе, его не слышали; хотел вылезти из ванны, но был слишком мал для этого. Наконец вода стала закипать, и бедный малютка не мог больше переносить мучения: он закричал так, что к нему пришли на помощь. Но было уже поздно, господин Бастареш сварился; оставалось только сказать: подавать горячим. Он, однако, не умер от этого и, видно, был даже довольно здоров. Но внешность его стала ужасна. Его жестоко изуродовало, скривило рот, загнув нос на сторону, а из этого вытекало два неудобства: прелестный запах, от которого страдали все, и речь полишинеля в полном смысле этого слова, которая забавляла слушавших. Нежный и приятный голос его беспрестанно произносил ругательства, потому что ко всем совершенствам безобразия надобно прибавить, что жареный человек был зол, как паршивый осел. Но, верно, он обладал каким-то талисманом, потому что Роза Дювидаль вышла за него замуж и не очень много плакала! Однако плакала я сама, когда, выходя из Оперы, видела, как
