Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме - Олег Андреевич Сукаченко
Увидев все это, я взбесился не на шутку! Мне как будто бы демонстративно плюнули в лицо, страшно унизив меня! Ворвавшись к мерзавцу в комнату, я набросился на вмиг перепугавшегося Николая и чуть не похоронил его под своими ударами – бабушка еле меня оттащила! «Олег, не смий трогать мого сынку! Пошто ты його бьешь?! Я сама впала и вдарилася головою об стину! Мыкола тут ни причем!» – заходясь плачем, испуганно кричала она.
Я разозлился еще больше. «Бабушка, епрст! Ты можешь защищать его, как угодно, но при мне он тебя и деда больше пальцем не тронет! Я отобью ему всякую охоту измываться над вами! Если вы сами не научили этого придурка должному обхождению с родителями, то не мешайте мне вправлять ему мозги на место по-своему, поскольку он другого языка не понимает!». Потом дядя Коля ходил по деревне и показывал всем свою раздувшуюся от побоев рожу. «Бачите, як мене обработал мий племяша? У, звирь!» – жаловался он односельчанам.
Вообще, Николай «хорошо» устроился. Женат он никогда не был, а потому всю дорогу прожил с родителями, срывая на них злобу за свою неудавшуюся жизнь. Да и кто бы вышел замуж за дебошира и скупердяя, который жил в точном соответствии с пословицей: Тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать!
Работал этот дурень сторожем в колхозе, зарабатывая какие-то копейки. Но испытывая постоянную нужду в деньгах, Коля не стеснялся отбирать их у бабушки, которая и так прогорбатившись всю жизнь на государство, получала ничтожную пенсию. Вести хозяйство своим родителям он абсолютно не помогал, считая это ниже своего достоинства, зато за борщом и галушками лез в кастрюлю самым первым!
После того, как я раскурочил Николаю лицо, мне пришлось продолжить его воспитание, корректируя и даже воссоздавая заново у дядьки трудовые навыки. На следующий день я во всеуслышание заявил, что Коля больше кушать не будет, поскольку согласно классикам марксизма-ленинизма: «Кто не работает – тот не ест!».
Эта новость чрезвычайно озадачила наглого тунеядца, но, когда он, по уже укоренившейся привычке, полез со своей огромной миской за едой, я выбил ее у него из рук. Николай аж взвился до потолка от такой вопиющей, как ему показалось, несправедливости: «Мамо, що вин соби дозволяе?! Ты бачишь, який беспредил?! Вин хоче оставить мене голодним!».
Я цыкнул на бабушку, которая уже собралась было открыть свой рот в защиту паразита и спокойно сказал дядьке: «Запомни, Коля, жрать ты не будешь до тех пор, пока не начнешь помогать родителям по хозяйству. Почему я, приехав из Москвы, должен работать на тебя, нахлебника? Хрен ты здесь угадал – так дело не пойдет! Какого лешего, Коля, ты только потребляешь, не отдавая ничего взамен? Посмотри на себя, в кого ты превратился! Да на тебе пахать надо, а ты запряг стариков и едешь на них, не слезая, всю жизнь. Неужели ни капельки не стыдно? В общем, я тебя предупредил, а дальше думай сам. Кушать захочешь – сообщи. Я тебе найду работу».
Вскоре местные увидели картину, которая потрясла их своей необычностью. Мы с дедом возвращались на подводе из леса, где заготавливали дрова на зиму, а вместе с нами на распиленных бревнах восседал смертельно уставший от непривычного для него труда дядя Коля. «Олег, що ты с ним зробив?! Як тоби вдалося заставить Мыколу працювати?! Мы николи такога не бачили!» – удивлялись деревенские. «С паршивой овцы хоть шерсти клок» – подумал я тогда про себя, а вслух ответил, что Николай оказался неплохим работником – ему просто нужно было немного об этом напомнить…
Ну, и семейка мне досталась – озадаченно размышлял я. И угораздило же меня в ней родиться! Ладно, я еще молодой парень, а каково моей бедной бабушке? На старости лет получить вдруг две такие «радости»: один сын пьет, а другой – бьет… Дурдом какой-то! И, тем не менее, я пытался найти во всем этом бардаке и что-то хорошее. На чем можно было бы встревоженному сердцу успокоиться.
Больше всего мне нравилось, когда все мы собирались за одним большим столом, с любовью накрытым бабушкой во дворе, под раскидистым тополем и тогда наступало нечто такое, что можно было бы принять даже за идиллию. Как там сказано у поэта: «Но случается вдруг чувства светлые в круг, вопреки всем невзгодам и бедам, собираются все, как свет солнца в росе, как семья в старину за обедом».
Из соседней деревни на эти редкие посиделки заявлялся дядя Вася (брат моей бабушки). Ради такого торжественного случая он даже облачался в костюм с галстуком. Выезжал Василий Макарович всегда на машине – вроде и недалеко идти, но кто-то из местных доброхотов обязательно подвозил его до дома. Дядя Вася был уже в солидных летах и весе – передвигаться на своих ногах ему было тяжело. Кроме того, статус москвича, «проработавшего всю жизнь на руководящей должности», не давал ему возможности колобродить по деревне, аки простому смертному.
Бабушка загодя предупреждалась о визите дорогого гостя. Она встречала дядю Васю на улице, далеко за околицей, и затем вела его к своей небольшой хате-мазанке. Василий Макарович шествовал степенно и важно, как барин-сибарит, кивая благосклонно соседям, также спешащим засвидетельствовать ему свое почтение. Все они ходили у него в должниках, стреляя по рублю до получки и забывая, как водится, отдавать деньги…
По дороге дядя Вася, ради приличия, спрашивал бабушку о ее житье-бытье, не слушая, впрочем, что та отвечала. И вот, наконец, они подходили к столу, который уже ломился от всевозможных блюд и закусок. Василий Макарович тяжело опускался на стул и, обтирая платком обильно струящийся пот с лица, говорил: «Ну, неси Люба, что там у тебя припасено для аппетиту?».
Бабушка, с улыбкой ворча в пол шепота («Все бы тоби пить, Вася!»), ковыляла в дом и выходила оттуда уже с запотевшей бутылкой самогонки. «Как ты не понимаешь, сестренка, (дядя Вася сильно смягчался и добрел при виде бутылки) – если бы я не пил, то давно бы уже умер!». «Типун тоби на язик!» – восклицала бабушка и наливала Василию Макаровичу с дедушкой Гришей по чарке, остограмиться. Начиналось долгожданное застолье.
Дядя Вася, смачно чавкая от наслаждения, заедал горилку хрустящим малосольным огурчиком и повеселевшим взглядом оглядывал накрытую бабушкой «поляну», над которой витали
