Шторм по имени Френки - Никола Скиннер

Я ухмыльнулась, прочитав это.

Последняя запись на странице была такой мелкой, что я с трудом разглядела её. Почерк корявый, дёрганый, будто нацарапали второпях.

Всего одно слово.

Там было написано:

34

Разговор

Через несколько дней, когда всё починили и отремонтировали, Дом с видом на море снова открыли для посещения. Туристам, которых я перепугала до смерти, дали скидку в кафé в качестве компенсации. Общественности скормили официальное объяснение: погром, который я учинила, вызван плохой сантехникой.

Я не очень-то стремилась к славе, поэтому ложь меня не возмутила. Я хотела только одного: чтобы ситуация изменилась. Чтобы к истории моей семьи проявили чуть больше уважения. Но…

… всё осталось по-прежнему. Те же комментарии, вздохи, бесконечная болтовня о том, что пора сходить за КуппаГрубба. А я так и осталась одна. Я могу разнести в щепки весь мир, но я всё равно буду совершенно одна. Ничего не изменилось.

И это злило меня больше, чем когда-либо.

На улице, в саду, я сердито глядела на толпы, выстроившиеся в очередь на обед. Я была в таком настроении, что мне было достаточно взглянуть на что-то, чтобы прийти в бешенство. Вот на это идиотское кафé, к примеру, на месте папиного сарая.

Я зашла через открытую дверь. Было самое оживлённое время дня. Длинные очереди. Уставшие, раздражённые взрослые несли подносы с мисками, тарелками, чашками и кружками.

Подносы с горами еды. Заставленные всякой всячиной.

Вы же понимаете, они сами напросились на неприятности.

Через некоторое время, запыхавшись и вымазавшись в еде с ног до головы, я наконец остановилась.

Не помню, в какой момент кафé опустело. Неужели это я сломала кофемашину, которая теперь жалкой грудой валялась на полу, выплёвывая струи пара и издавая тревожное шипение, или она сама случайно опрокинулась? Я смутно помнила крики, но не знала чьи – мои или чужие.

Точно не помню, чтобы я открывала витрину с мороженым и ложкой швыряла шарики с разными вкусами в стену, но, судя по моим липким разноцветным рукам, пришлось признать, что это вполне вероятно.

Только я принялась любоваться горчицей и кетчупом, размазанными по окнам, как строгий голос у меня за спиной произнёс:

– Завязывай уже с этим.

Я резко обернулась и оказалась лицом к лицу с тем худеньким мальчиком в цветастой футболке.

– Ты ко мне обращаешься? – спросила я, не веря своим ушам, и робкая улыбка тронула мои губы.

Он оглядел пустое кафé и поднял одну бровь.

– К кому же ещё?

– Но… но… ты ведь…

– Живой?

Он говорил так, будто находился в библиотеке и не хотел, чтобы его ругали, – тихо, едва шевеля губами.

– А я…

– Мёртвая, – подсказал он.

– Да.

Меня переполняли самые разные эмоции: растерянность, облегчение, паника, а за всем этим, словно самая большая драгоценность на свете, – надежда.

– Ты… ты всё это время… – я сглотнула, – видел меня?

Он покраснел.

Я пристально посмотрела ему в глаза.

Наконец он едва заметно кивнул.

– Почему же ты молчал? Ты приходил сюда неделями!

Он пожал плечами.

– Ждал подходящего момента.

Я поглядела на погром в кафé, на малышей, визжащих на лужайке, на взрослых, в панике орущих друг на друга, пытаясь собраться с мыслями и добраться до своих автомобилей.

– И это, по-твоему, подходящий момент? Идеальное стечение обстоятельств, чтобы представиться?

На мгновение я увидела острый ряд жёлтых зубов, который тут же скрылся за губами. Это что, улыбка?

Мне вдруг показалось, что хаос в саду стих и весь мир замер. Горчица с кетчупом медленно капали с окон на пол, а мы пристально смотрели друг на друга.

Затем мальчик отвёл взгляд. Он повернул голову и оглядел редеющую толпу снаружи. А я принялась изучать самое странное и непонятное лицо, какое я когда-либо видела.

Смотреть на него было всё равно что случайно забрести в город в прериях за несколько секунд до перестрелки. Сплошные углы и тени и бескрайние пустынные равнины, хранящие тайны. Бледно-жёлтая, почти восковая кожа плотно обтягивала острые скулы. Узкие губы, такие тонкие, будто их прочертили на его лице огрызком цветного карандаша. Вместо носа клюв, будто кто-то как попало схватил кожу между щёк, стиснул её пальцами и сказал: «Сойдёт».

Ничего мягкого и округлого, никаких переходов и градаций. Неудивительно, что у него был такой неухоженный, немытый вид. Если бы у меня было такое лицо, я бы тоже о нём не особо заботилась. Одни только скулы чего стоят – небось царапаются, как бумага.

Интересно, сколько ему лет? Сложно сказать. Он казался ниже меня ростом, но у него была отвратная стрижка под «ёжик» и ни следа детской округлости в облике. Держался он необычно, натянуто, как проволока, и на толпу глядел таким утомлённым взглядом, будто на самом деле был намного старше, чем выглядел. Издали его можно было принять за пятидесятилетнего ветерана войны, повидавшего ужасы на поле боя, о которых он никогда никому не рассказывал. Но при этом он носил эту возмутительную розово-лаймовую футболку, которую ни один благоразумный ребёнок старше десяти лет ни за что не наденет, так что это сбивало с толку.

Единственной привлекательной его чертой был цвет глаз. Мягкий, бледно-зелёный оттенок, словно лишайник на морских камнях. Но даже красота глаз была изрядно подпорчена, спрятана под завесой низких век. Как будто то, что находилось внутри его головы, напоминало мой дом, уставленный хрупкой мебелью, и он тщательно следил за тем, чтобы туда не проник дневной свет.

Я постаралась собраться с мыслями.

– Итак… если ты живой, а я мёртвая… – мой голос беспомощно осёкся. Я так давно ни с кем не разговаривала, что забыла, как это делается.

– Почему я тебя вижу? – подсказал он.

– Да.

Он пожал плечами.

– Это мой дар. Видеть призраков. Разговаривать с ними. Я… я всегда это мог делать, – его губы дрогнули. – А ты… ты ведёшь себя так, что игнорировать тебя невозможно.

– Что это значит?

Он глубокомысленно поднял одну бровь, кивнув на испачканные окна.

– Понимаешь, не все призраки способны на такое. А я их много повидал за свою жизнь. Ты единственный полтергейст, которого я знаю.

– Какой ты меня видишь? – меня распирало любопытство. – Размытой?

– Нет, – сказал он. – Большинство призраков мерцают, и они тусклые. Но не ты. Такого чёткого контура, как у тебя, я в жизни не видел. Будто ты живая, по