Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман
В один из этих дней, убирая кресло, в котором обычно сидя спал Головнин, Тишка, по своему обыкновению, начал что-то бурчать себе под нос.
– Ты чего там ворчишь? – спросил его Головнин.
– А то я ворчу, что Скородум всем матросам говорит: как в те поры не прошли на «Диане» этого носа, так и теперь, слышь, не пройдём. Снова, говорит, пойдём на Добрую Надежду, а там, гляди, опять англичане посадят нас в бутылку. Вот он чего баит, вредный такой!
– Ничего твой Скородум не понимает, если он так говорит, – отвечал Головнин. – Теперь мы назад не пойдём. А если ты это сам подумал, так лучше не ври…
Однако на другой же день Василий Михайлович собрал команду и разъяснил матросам, что мыс Горн «Камчатка» пройдёт без особого труда.
Между тем шлюп уже вступал в полосу бесконечных штормов с дождями, снегом, градом, крупой, застилавшей свет, – словом, со всем, чему полагается сыпаться с неба на голову мореплавателей в этом проклятом месте.
Бури порою достигали ужасающей силы. Но «Камчатка», хотя и медленно, а всё же неуклонно двигалась на запад.
Команда стойко и дружно боролась со стихией, не хуже, чем на «Диане». Это радовало Головнина.
Плавание вокруг мыса Горн являлось прекрасной школой как для команды, так и для офицеров, из которых большинство не выходило за пределы Балтики. Своих мичманов и гардемаринов Головнин ставил в наиболее трудные и опасные места и сам руководил ими.
Из молодых офицеров «Камчатки» больше всех подавал надежды мичман Врангель. Немного мрачноватый, молчаливый даже в обществе товарищей, он любил уединиться у себя в каюте и засесть за книжку. На вахте же в непогоду, ночью, когда небо сливалось с морем, когда ветер рвал снасти, завывал в вантах и реях и срывал верхушки волн, бросая их на палубу фрегата, этот невидный, небольшого роста юноша чувствовал себя, как в родной стихии.
У него были зоркие глаза, видевшие в темноте. Он никогда не терялся, быстро изучил службу.
Все лейтенанты охотно принимали его в свою вахту.
Литке казался случайным человеком на корабле. Единственным плюсом в глазах Головнина были его склонности к учению, что делало его похожим на Врангеля. Но службы Литке не знал. И, что всего хуже, вёл себя легкомысленно.
– Что мне делать с Литке? – не раз спрашивал Муравьёв у Головнина. – Хотя я и сам попал сюда через него, а всё же, по долгу службы, не могу его хвалить. Делу плохо учится, всё больше дурачится, недавно в привидение нарядился и спустился ночью в кубрик.
– Литке, по его поведению, следовало бы высадить на необитаемый остров, оставив ему бочонок с пресной водой, мешок сухарей и ружьё, – отвечал Головнин. – Но всё ж таки мне сдаётся, что в конечном счёте из него выйдет человек, и немалый, когда он перебесится. Голова у него хорошая. Да и добрый пример Врангеля в конце концов подействует.
– А Матюшкин? – спрашивал Муравьёв.
– И Матюшкин хороший, только за борт любит ездить при малейшей непогоде. Я так мыслю, Матвей Никифорович, что и из него получится добрый моряк. Хоть его и тошнит от качки, а всё ж таки его тянет в море, а не в гостиницу. Ведь делаем же мы моряков, – да ещё каких! – из пензенских мужиков, отродясь не видавших моря…
На палубе Литке всегда старался держаться поближе к Врангелю, если по случаю штормовой погоды всем приходилось работать наверху. Остальное же время они проводили в совместных чтениях, совершенствовались в морских науках и иностранных языках.
Но кто являлся предметом особых, чисто отеческих забот Головнина, так это гардемарины. Он был строг с ними, как, впрочем, и со всеми, взыскателен, но и сам делал всё и требовал от своих помощников, чтобы корабль был для этой четвёрки будущих офицеров русского военного флота не только школой, но и родным домом.
Во время плавания вокруг мыса Горн одна из ночей выдалась особенно тревожной. Фрегат сильно трепало. Густая крупа, которую несло сплошной массой по ветру, секла лицо, слепила людей и делала палубу такой скользкой, что по ней можно было ходить, только держась за леера. От водяных брызг, заносимых ветром, палуба, шлюпки, ванты и ростры, лежавшие между фок– и грот-мачтами, покрылись льдом.
В довершение этого один особенно большой вал, вышедший из-под кормы, с такой силой ударил в судно, что выбил рамы и щиты в капитанской каюте и залил её водой.
В эту ночь Литке с Врангелем ни на минуту не покидали палубы, держась рядом, и с этой ночи их дружба особенно окрепла.
Когда буря стихала, на фрегате наступали морские будни, и люди, привыкшие к напряжённой борьбе со стихиями, начинали скучать от однообразия дней, ибо, кроме бурного, пенистого моря и неба, по которому без конца, без просвета неслись куда-то низкие, точно дымные, облака, ничего кругом не было.
Новый 1818 год встретили на траверзе[143] мыса Горн. По этому случаю Головнин приказал отпустить команде лишнюю порцию вина и выдал жалованье в первый раз за всё плавание не только по двойному окладу, но и по золотому заграничному курсу.
Это так обрадовало матросов, что, помимо пения и пляски, было решено играть комедию собственного сочинения, которая называлась «Добрый чёрт и злой пастух».
Когда Шкаев явился к Василию Михайловичу за разрешением на спектакль, тот сказал:
– Добро задумали. Ничто так не способствует здоровью служителей, как веселье, особливо в столь трудном походе, как наш. Кто же сочинитель сей комедии?
– Все помалу сочиняли, а на бумагу писал Скородум.
– Молодцы! – похвалил Головнин. – Играйте. Всем сочинителям выдам особливое награждение, а команде – угощение.
Спектакль происходил на палубе, под завывание ветра в снастях, при качке, с которой могли бороться только крепкие ноги моряков, и сопровождался громким хохотом и одобрительными замечаниями со стороны зрителей.
Собственно говоря, ни чёрта, ни пастуха в пьесе не было. По объяснению авторов такое название пьесе было дано для большей «зазвонистости». Главными действующими лицами этой комедии являлись моряки – один старый и бывалый, другой
