Папа ищет работу - Валентина Анатольевна Филиппенко
Почему о плохом и грустном можно писать целые тома и библиотеки, а о хорошем получается едва ли пара страниц?
Когда рассказываешь о неудачах, обидах, грусти — каждая подробность становится очень живой, интересной, а вот о радости… Только услышав слова «улыбнулся», «почувствовал тепло» и «тут всё наладилось» — люди машут руками, кивают, буквально пролистывают твой рассказ, и им становится неинтересно. А что же им ясно? Может быть, счастье все так любят и его ждут, потому что узнают с первых букв?
С вами бывало по-другому?
В зале было темно: раскашливались скрипки и музыканты, ухали трубы, шелестели пышные платья. Я вдыхала наполненный волнением воздух — у меня кружилась голова, так я переживала. Тяжёлые бордовые шторы то там, то тут показывали ноги, руки, спины сотрудников консерватории. Все готовились к концерту.
Мама — совсем высокая, совсем красивая, в длинных-длинных серёжках — сидела рядом и держала меня за руку. Мы обе пахли духами, как цветы: из трёх флакончиков я обрызгала себя, ещё из одного — букет цветов, и ещё из одного разрешила надушить себя мама.
Нет, это не концерт в ДК для маленьких человечков. Это премьера симфонии в Большой консерватории. Как мы тут оказались с мамой?
С нашего балкончика открывался лучший вид на зал и на оркестровую яму — раньше это название приводило меня в ужас, но папа взял меня за руку и провёл между рядов музыкантов, сидящих в яме, как в окопе. И теперь сочетание оркестра и ямы кажется мне смешным.
Барабан, как медведь, заворчал в правом углу. Папа стоял с дирижёром за кулисами: последние приготовления перед концертом не могли пройти без него. Музыканты рассаживались по табуреткам и стульям, улыбались друг другу, протирали очки и открывали ноты на нужных страницах. Над нотами привставало на цыпочки имя папы: Аркадий Глушков.
Свет совсем погас, и в уплывающих влево и вправо шторах появились дирижёр и папа. На них набросились два ярких луча софитов, папа и дирижёр поклонились залу и под аплодисменты спустились к музыкантам. Грянула музыка.
Она дрожала, как люстра, знакомо накатывала волнами, лилась под балкон, исчезала и вдруг стеной обрушивалась на зал из дальнего угла сцены. Эх, послушало бы эти звуки папино старое фортепьяно: ему не гудеть так в нашей гостиной, сколько ни стучи, согнувшись над клавишами, и ни бей по педали ногой.
Через несколько минут к нам на балкон зашёл папа. Мама заулыбалась, папа поцеловал меня в затылок и присел на перила. Мне показалось, что стало ещё светлее.
Музыканты на пару секунд затихли, опустили смычки, скрипки, расслабили пальцы и шеи. И тут же, с новой силой, полилась музыка. Это — вы не поверите! Это было моё египетское танго! Танго, которое папа сочинил для меня и борьбы с хандрой.
Золото пустыни, чёткий ритм, ветер, профили египетских богинь и богов с головами львов, котов и собак наполнили зал консерватории. Таким большим, словно пирамида, я его ещё не слышала! Папа подмигнул мне и, повернувшись в профиль, выставил голову вперёд, словно голубь или египтянин.
Папа появляется в газетах
Как же так вышло, что папину музыку играл целый оркестр в консерватории? Оказалось, объявление, напечатанное после моего похода в редакцию газеты, то ли по ошибке, то ли по воле очень заботливых сотрудниц, напечатали ещё раз. Выделили в рамочку в понедельничном номере в начале июня — через пару дней после падения папы со стремянки в ДК.
В тот понедельник папа отмачивал холодными компрессами ушибленные коленку и поясницу, ему было не до газет. Поэтому — уже без моей помощи — он снова пропустил объявление.
Но и мама, и я отлично помним, как сразу за хрустом свежего номера (газета хрустела в руках мамы на кухне, немного смущённо, так как переживала, что папа на неё обидится) наш телефон стал без остановки звонить, от старания покраснел, подбрасывал под потолок трубку, как закипевший чайник, и только успевал крутить диск с цифрами в обратную сторону. Звонили из музыкальных школ, киностудий, театров, филармоний, гимназий, академий и дворцов творчества. С компрессом, папа сперва вскакивал и прыгал к телефону, а после смирился и просто сел на пол рядом с ним. «Алло! Это Аркадий!» — говорил он и поправлял один холодный компресс на пояснице и второй — на разгорячённом телефоне.
Да… им в это утро было нелегко.
Папа даже забыл удивиться этому морю звонков.
Всю неделю почтальоны один за одним несли письма, отправленные читателями: в них папу просили выслать пластинку с его музыкой и вкладывали в конверты пластинки со своей. Папу звали на телевидение. Папу звали на радио. У папы хотели взять интервью. В один из вечеров раздался звонок из Германии — кашляюще-железный голос попросил папу отправить в Берлин пару партитур. Писали также из Киностудии имени Великого Александра Александровича — той самой — и из военного училища. Чуть позже до нас дозвонился какой-то известный кинорежиссёр и певец. Объявление перепечатали в других газетах, а в школе меня назвали знаменитостью и доверили выпуск еженедельного журнала «Внеклассное чтение»!
А папа, проплыв сквозь бурю звонков и приглашений, распрощался с полюбившимися ему маленькими обитателями ДК и пошёл работать в Консерваторию имени Чайковского, куда его в итоге тоже пригласили.
У него появился свой кабинет, а на двери кабинета — табличка: Композитор.
Уже освоившись на работе, сочинив несколько ноктюрнов, вальсов и маршей, как-то вечером папа пришёл домой особенно счастливый. Он улыбался нам, старому, чуть заскучавшему фортепиано, герани, снова переехавшей на подоконник, и книжному шкафу. «А расскажите теперь мне, откуда в газете появилось объявление о том, что я ищу работу?» — спросил он.
Не очень помню, как я сочинила это объявление: помню только плечи пиджаков и шариковые ручки, рисующие морские волны и кардиограммы. Но вырезку из газеты, написавшей о папе, я храню до сих пор. Она немного потемнела и стала мягче, хотя всё так же уверенно сообщает, что:
«МОЛОДОЙ ТАЛАНТЛИВЫЙ ПАПА И СОЧИНИТЕЛЬ МУЗЫКИ РАЗЫСКИВАЕТ УЧЕНИКОВ ИЛИ ОРКЕСТР, ЧТОБЫ ЕГО ХРУСТАЛЬНАЯ, ЛЁГКАЯ МУЗЫКА, СПОСОБНАЯ ПОДНЯТЬ В ВОЗДУХ УСТАВШИЕ ДУШИ, ОБРЕЛА НОВУЮ СИЛУ, БЫЛА ПОЛЕЗНОЙ И ИЗМЕНИЛА МИР. ЗВОНИТЬ ПО НОМЕРУ 49–87–13. СПРОСИТЬ ЛЮДУ, ДОЧКУ ТАЛАНТЛИВОГО МУЗЫКАНТА».
Я знала, что папа должен стать музыкантом!
Сейчас, правда, я бы написала совсем другой текст. И тогда, и сейчас я не хотела писать об уставших душах — на них настаивали дамы, помогавшие мне подбирать
