Папа ищет работу - Валентина Анатольевна Филиппенко
А как вы думаете, у вас есть внутренняя жаба?
Папа… не может слушать музыку
Мой папа совсем не умел и не умеет врать. Если вдруг ему нужно было сказать неправду или умолчать часть ответа на вопрос, он начинал нервно стучать пальцами по столу, словно по клавишам фортепиано, качать носком тапочка, от чего тот падал на пол, краснеть, отводить взгляд и смотреть на часы.
Как-то раз мама сварила гречневую лапшу с курино-луковыми фрикадельками. Папа набрал полный рот супа, но вдруг убежал — вместе с экспериментальным бульоном — в туалет. Мама с тревогой спросила его, что случилось, но он лишь качал головой и повторял, что с ним случился приступ внезапной аллергии. В которую, кажется, даже он сам не верил.
Мы собирались с мамой идти за новыми танцевальными туфлями (из старых я почти выросла, да и блёстки на них уже облетели, как листья в октябре, хотя был только май), когда папа вернулся с работы подозрительно рано. Вид у него был уставший и даже какой-то серый. В шутку квакнув, мама спросила папу, что в институте делают с жабами, найденными внутри пациентов?
Папа посмотрел ей в глаза очень серьёзно и открыл портфель. А там — в банке — сидела жаба. Я подпрыгнула и спряталась за маму, а мама закрыла рот рукой и взволновано посмотрела на папу.
«Ты… решил взять сегодня работу на дом?»
Папа бережно достал из портфеля банку с жабой и пошёл с ней в зал, к фортепиано. Бессильно упав на табуретку перед инструментом, он повернулся к нам и сказал: «Я целую неделю включал посетителям Исследовательского института записи классических симфоний, балетов, вальсов, опер, арий… Звук был, знаете, довольно плохой, так как в ИИ не меняли музыкальное оборудование лет тридцать. Да и пластинки стёрлись — я бы сказал, каждое произведение теперь играет не целый оркестр, а его треть. И вот приходили ко мне несчастные, уставшие от икоты и кваканья пациенты, а я им включаю ноктюрн!
И стою с указкой в смешной белой шапочке, как хирург, и слушаю, как иголка проигрывателя скачет по пластинке и какой плохой у колонок всё же звук. И сам чуть не плачу.
День слушаю музыку и кваканье, два, три… Потом наконец спрашиваю у руководства: а что же вы делаете с пациентами, когда находите в них жаб? А те мне говорят: мы ставим специальные распорки в рот пациентам и (тут я чуть не упала в обморок) — выгоняем жаб из людей с помощью Шнитке и Чайковского.
А если жабы не могу выбраться из человека сами… их усыпляют».
Папа открыл банку и аккуратно достал из неё жабу. Серая, даже немного чёрная, толстая, словно съела все ватрушки в столовой, но с внимательными и очень умными глазами, жаба сидела у папы на руке.
Она осматривала комнату, словно иностранный турист залы музея, и на секунду мне показалось, что у неё на лапке блеснули часы… Да она на часы посматривает! Может, она сейчас ещё и фотоаппарат достанет? Или блокнот? Пока я думала об этом, жаба, кажется, подмигнула мне.
Подняв крышку фортепьяно, папа опустил жабу на клавиши. Жаба сделала глубокий вдох полной, пупырчатой грудью и вдруг — вдруг запрыгала по клавишам, очень быстро и ловко. По квартире полилась тихая, водянистая, прохладная и чистая музыка, которой я раньше не слышала. Одним глазом жаба косилась на папу, другим, кажется на меня, и очень старалась.
Очарованные, мы с мамой припали к фортепиано с двух сторон и с открытыми ртами наблюдали за виртуозной игрой амфибии, а она буквально летала над инструментом и иногда радостно вздыхала.
Вы не верите, конечно, но это было волшебно! Мы будто оказались в сказочном лесу, в тени деревьев, и вместе с ветром до нас доносились звуки фортепиано.
Когда музыка стихла, папа сказал: «У жаб — совершенный музыкальный слух. Лучше, чем у любого человека. Поэтому внутри людей они мучились от фальшивых нот и скрипучих проигрывателей». Жаба, запрыгнувшая на крышку фортепиано, согласно кивнула.
«И теперь я не хочу мучить их. И не смогу врать пациентам, что в их икоте виноваты жабы, а не плохая музыка».
Вечер важных вопросов
Эх, видите, какое название у этой главы? Кажется, в жизни каждого человека наступает этот вечер. Пожалуйста, не качайте головой — с вами это тоже случится.
Папе нужно было принять решение: оставаться на работе в Исследовательском институте или уволиться и рассказать всем о тяжёлой судьбе внутренних жаб?
Он грыз карандаши, кусал губы, разбил три стакана и даже попросил маму выключить радио (чего с ним раньше не бывало), но решение так и не принималось.
Поэтому папа пошёл на пробежку, съел три порции манной каши и открыл словарь Даля (он иногда пролистывал словари в поисках какого-нибудь вдохновляющего слова, например посекунчик, или корюшка, или апробация, или каракуль). Усевшись в кресле, папа громко выкрикивал: «Выхухоль!», «Сыпь!» и «Кружево!», и прислушивался, как отзываются в комнате и в его душе эти слова. Хрустальная люстра звенела в ответ, шкаф пожимал дверцами, шторы уворачивались от слов, словно играли с папой в вышибалу, а сам папа… Сам папа захлопнул книжку и даже стукнул ей себя по лбу: тяжёлый и большой, как кирпич, словарь папе не помог.
Взяв банку со спасённой жабой, я подошла к несчастному папе и предложила пойти в парк. Папа согласился: «Жабу нужно аккуратно выпустить на свободу».
Мы гуляли по узким дорожкам и широким аллеям, выпустили жабу — она отпрыгнула за клумбу, оглянулась на нас с благодарностью и скрылась в узорах парка. Ещё мы покормили лебедей (лебеди скользили по пруду, будто утюжили огромную простыню), съели по два пломбира и наконец сели на лавочку, чтобы помолчать.
Мы молчали.
И ещё молчали.
И ещё.
Потом переглянулись — и пошли домой.
Вставляя ключ в замочную скважину, папа проскрипел: «Кажется, настал этот день. Вернее, вечер. Вечер важных вопросов».
В квартире было уже темно, но свет мы не включили: папа зажёг три больших свечи и сел перед журнальным столиком. На столике лежали блокнот и ручка, папа был очень серьёзен. Сперва он писал вопрос, сидя на одном крае стола, потом пересаживался на другую сторону и пытался на него ответить. Вопросы были примерно такие:
«А жалко ли тебе жаб? Или ты хочешь
