Папа ищет работу - Валентина Анатольевна Филиппенко
Он подпрыгивал на тонких, длинных ногах от гордости и восторга, как кузнечик со скрипкой: «И вот её! И вот её! Я впервые и сделал! Не верите? А я вам сейчас всё объясню: я умею превращать зонты в… скрипки. И все скрипки здесь — это бывшие трости. Глядите-ка: вот они, бывшие складные „грибочки“ в горошек и клетчатые борцы с дождём. Это ли не чудо?»
Далее следовала захватывающая история об ошибке молодого Антона Михельсона, студентом работавшего администратором в библиотеке. Мечтательный и очень рассеянный, вечно кладущий квиточки не в те формуляры и отдававший чужие книги посетителям, Антон то и дело забывал свои зонты в самых экзотических местах.
«Я готовил себе обеденный бутерброд, — рассказывал он, — достал из холодильника колбасу, такую, знаете, с жирком и чесночком, а вместо неё положил зонт. Сел обедать, открыл книгу на странице, на которой остановился в автобусе, роман французский, лёгкий, и тут…»
Обеденный бутерброд? Да кто на обед ест бутерброды с зонтами?
«…И тут холодильник как-то тяжело вздохнул и перестал гудеть. Я решил проверить, как он себя чувствует, открыл дверку. А внутри, вместо докторской колбасы и даже зонтика, лежала скрипка!»
Подпрыгнув высоко-высоко и сделав три оборота вокруг собственной оси, Антон Михельсон схватил папин зонт, провёл по нему рукой вверх и вниз, как фокусник, и засунул в холодильник, который стоял в глубине магазина.
Он шептал себе под нос, что зонты так похожи на скрипки… это поразительное сходство форм не давало ему покоя.
Папа совсем растерялся и просто хлопал глазами, а чудак походил вокруг холодильника, зажав голову руками, и достал из него… скрипку.
Жалкая желтоватая скрипочка совсем не была похожа на папин зонт в красный горох. Даже ребёнок бы понял, что трость с красивой ручкой не может превратиться в эту крошку. Папа начал подозревать неладное.
И вот, когда горе-библиотекарь сделал триумфальный круг вокруг холодильника, там что-то глухо стукнулось и упало на пол. Господин Михельсон прикрыл глаза руками и глупо заулыбался, а папа увидел свой зонт: Михельсон положил его в холодильник, а потом тихонько достал через заднюю стенку морозильного шкафа и вот — задел ногой.
Ой, как же папа разозлился!
Давайте не будем смотреть, что случилось в магазине дальше? Папа говорит, что детям такое видеть не нужно!
«Это возмутительно! Это невозможно! Это чёрт знает что такое!» — Тигром в клетке теперь кружился он по квартире, переставляя вазочки, перекладывая книжки и поправляя ноты на старом фортепиано.
Потом полчаса отмывал в ванной руки, протирал полотенцем лысину и снова мыл руки.
«Я… я пытаюсь отмыться от этого позора!» — крикнул он нам с мамой.
Впервые я услышала, как папа перешёл на фальцет.
Зонт в горох он забирать не стал, оставил его в ненастоящем магазине. (В конце концов, папа не любит зонты…) Но… Но плюнул его владельцу — в лицо.
Ай да папа у меня! Может, он ещё и треснул этого Михельсона испорченной скрипкой?
«А скрипка?» — покачав головой, будто услышав мои мысли, спросила мама.
«А скрипки почти все были без струн и фанерные. Они даже не были скрипками, так, жалкая пародия. Подделки.
Но! У этого Михельсона есть настоящее дело, уже без магии. Он продаёт зонты, похищенные во время фокусов».
Я тоже хотела начать возмущаться, хотела сказать что-то в поддержку папы, но мама посмотрела на меня с улыбкой и кивнула. Как после этого ругаться?
Ещё пару часов папа шумел, стучал посудой, переставлял мебель, гладил фортепиано по крышке и уходил в другую комнату. В этот вечер играть он так и не сел. Когда совсем стемнело — наконец замолчал и лёг спать, тяжело сопя и храпя. И никто в доме — ни мама, ни я, ни квартира — не могли перестать переживать о нём и скрипках.
Папа не завтракает
В этой главе я обещаю вам ни слова не говорить про работу.
Скажу лишь, что история с магазином расстроенных скрипок очень расстроила папу.
И что на следующее утро, когда солнце уже пробралось к нам на кухню самыми яркими, самыми приветливыми лучами, папа сидел за столом хмурый и грустный. И что каша остывала перед его носом, кофе растерял свои блестящие пузырьки и стал горчить. А ещё — что мама за утро тоже посерела, налилась глухими, густыми, ворчливыми словами и молча расставляла на полках баночки с крупами и специями.
Вы не понимаете, что случилось?
Эх, кажется, всё же придётся вам рассказать, как прошло это утро.
«С музыкой — покончено», — со звоном положив ложку на стол, сказал папа.
Посуда на столе звякнула и подскочила. Мама опустила глаза и отвернулась — как будто убрать на плите. Я ловила папин взгляд, но он скользил то по окну, то по циферблату часов, то по папиным узловатым, словно морские канаты, пальцам, а сам папа громко сопел.
«Нужна нормальная работа. Без нот, смычков и скрипок».
Я выглянула в гостиную, где стояло старое фортепиано, чтобы посмотреть, как оно себя чувствует после этой ужасной новости. Не начало ли оно собираться уехать от нас на своих колёсиках, собрав чемодан? Не рассыпалось ли? Не выпрыгнуло ли в окно?
Фортепиано стояло так же, между дверным проёмом коридора и книжным стеллажом, блестело тёмным лаком. Папины ноты стояли на пюпитре, пара солнечных зайчиков притаилась на клавишах.
Я подошла к старенькому инструменту и, пусть и не умела играть, погладила фортепиано по крышке: «Бедное… как же ты теперь будешь проводить целые дни в тишине?»
Папа отодвинул нетронутую овсянку, резко встал и вышел в гостиную. Нотные тетради, альбомы, сборники пьес, опер, партитуры, расчерченные и исписанные от руки листы, которые попадались ему в минуты вдохновения, — папа собирал всё, что было связано с музыкой.
Солнечные зайчики испугались папу и спрятались. В отчаянии я хотела спросить маму, как ему помочь, как отговорить, остановить. Вопрос повис в воздухе и не прозвучал. Мама только сжала губы и покачала головой. Похожее на падение капель дождя папино «так-так-так» разбивалось то о журнальный столик, то о пол, папа кружил по квартире с охапками нот и складывал их в
