Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

– Таньк, а Таньк, давай прогуляемся? – Высокий подступает ближе и становится по ее левую руку.

– Мы знаем, тебя погулять не допросишься, – говорит он, и Таня набирает воздуха, чтобы возразить, но высокий опережает ее: – Не ерепись, Александр нам рассказывал. – Сашка пьяно подхрюкивает и согласно кивает. – Мы его все спрашивали, Александр, дорогой, что ж вы свою даму не гуляете?

Высокий подходит ближе и вдруг выдергивает из ее рук сумочку. А потом – раз! – бросает Сашке – быстро, будто играет в горячую картошку. Таня не успевает даже охнуть. Только сжимает кулаки – руки саднит от рывка.

– Что у нас там есть интересненького? О-о, – тянет Сашка и выуживает пачку сигарет.

– Где ты их купила? Здесь же такие не продают. Впрочем, можешь не отвечать, не важно. Мы-то из этой дыры уже завтра – ту-ту! – гудит Сашка и свистит, как паровоз. – Прикуришь?

– Александр, кстати, вы не поинтересовались у дамы, разрешит ли дама нам закурить.

– Я не против, – отвечает Таня быстро и будто бы слышит себя со стороны. Писк, а не ответ. «Как же ты будешь кричать, если потребуется?» – успевает подумать Таня и тут же встряхивает головой. Это просто ребята. Пусть пьяные, пусть хамоватые. Но это просто знакомые ребята.

Порыв ветра тушит спички одну за другой, но Высокий не унимается, пока огонек не вспыхивает в темноте. Сашка затягивается, пьяно пошатываясь от удовольствия. Его красивые губы смыкаются на сигарете. Таня улыбается, но чувствует, как руки невольно дрожат, и вцепляется в пуговицу на рубашке. Прижимает ладони к животу, закрывается и делает осторожный шаг назад. И еще. И еще. Ребята молча смотрят на нее, Высокий тоже закуривает. И красные огоньки сигарет кажутся ей глазами дикого зверя, уставившегося на нее. За ее спиной с ревом несется ремонтная дрезина. Колеса стучат оглушительно, в такт пульсу, в такт шагам ребят, которые идут ей навстречу. Двое других выходят из сосновой тени, и Таня видит белое, обнаженное у одного из них между ног. Таня вскрикивает, но крик ее не расслышать за грохотом колес. Ребята уже за ее спиной, и Таня чувствует, как чьи-то теплые руки ложатся на ее плечи. И голос Высокого, приглушенный, веселый и пьяный:

– Что ж вы оголились уже, господа хорошие? Рано еще. Тем более что первый у нас Александр. – Высокий смеется, и все подхватывают за ним. Они гогочут, гогочут, будто гиены, зная, что Таня никуда от них не уйдет.

* * *

Красная дорожка тянется за Таней. Она опускается между рыжими деревянными лавками. Бросает ключ от вокзальной двери, он отлетает и глухо стукается о вокзальную стену. Таня смотрит на свои бедра с очертаниями пятерни. На черные синяки и следы подошв на животе. Да, она сопротивлялась, билась, грызла, но не смогла одолеть. Одного, может быть, того, Высокого, может, он истекает кровью сейчас, пытается унять фонтан из разорванной вены на запястье. Таня смотрит на свои руки. На черные саднящие костяшки. На обломки утром выкрашенных в красный ногтей. Обидно, ведь мама высказала ей за маникюр, грозила, что прикажет смыть даже. Жаль, он прослужил так недолго.

Таня закрывает глаза. И видит мамин рот, выплевывающий только злое, злое, злое… Таня слышит шипение чайника, неслучайно опрокинутую чашку прямо ей на ноги в тонких тканевых тапочках, слышит свой крик, тонущий в стуке колес. И дыхание за спиной, в грудь впиваются острые камни. Таня смотрит на руки, колотящие по камням, сдирающие пальцы до мяса, обретающие новый, кровавый маникюр, смотрит, смотрит на руки, бездыханно упавшие на колени. И какая-то сила, дикая, распаляющая, поднимается в ней.

– Сволочи! – рычит Таня, мечется между рядами, разбивает еще больше колени, черные, в кровавых рытвинах, размазывает по бурым половым доскам бурую теплую кровь.

Будто паучиха на истерзанных четырех лапах, Таня добирается до печки и льнет к ней, прижимаясь грудью к ее холодной побеленой груди. Боли нет, боль заглушает рвущийся из-под синюшных голых грудей, из самого солнечного сплетения рев. И чем громче ревет она, чем сильнее распластывается всем телом по стене, тем теплее становится в нерастопленном печном зеве.

Сначала Таня лишь замечает, что стена больше не гасит жар ее груди. Таня воет и дерет ее ногтями, вырывая, выскребывая свой гнев.

И печка отзывается, угли в глубине начинают потрескивать, будто напитываясь от горячих Таниных слез.

Таня чувствует кожей жжение и отрывается от печи. Печь трещит и захлебывается, ведь заслонки закрыты и дым не уходит в трубу. Таня замирает. Улыбается раскаленной красноватой плите. Белой стене со следами ее крови. И бережно снимает с крючка кочергу.

– Гори все синим пламенем, – говорит Таня громко, будто она не одна в затихшем на ночь вокзале.

И бросается к печке, дергает раскаленную задвижку, с размаху вонзает в огненное нутро кочергу. Снова и снова, выгребая, выбрасывая угли на облицованный железом коврик, пинает угли носками туфель – пусть летят! Пусть летят между лавками, к корзине с газетами для растопки, катятся шипящие жгучие бесенята, прочь, прочь! Пусть рассыпаются искрами, крохотными, жгучими, подпаляют порог у кладовки, обитый ватой. Таня чувствует, как тянет резиновым дымком от оплавившейся ручки забытого зонтика. Ладони у Тани белые от ожогов, от прижженных ран пахнет мясом. Таня злится – углей слишком мало. Но ничего, ничего, Таня бежит за кассу, сдергивает с подоконника лампу. И радостно обливает плечи, бросается на колени и промакивает разлитым керосином подол. Из-за крови не видно ржавых масляных пятен, но Таня знает – ей довольно и этого. Она одергивает сбившуюся набок юбку, поворачивает молнией назад, приглаживает дрожащими руками волосы. «Опрятность в первую очередь. Опрятность и простота», – слышит она мамин голос и берет со стола коробок спичек.

Выходит в зал ожидания, тут и там занимаются огоньки. Таня смотрит на них ласково, как на расшалившихся дошколят. И садится, будто в ожидании электрички, сжимая зажженную спичку.

Медленно поднимает руку и прикладывает к правому плечу. Тепло быстро разливается по спине и бежит к запястью. Огонь принимает ее в объятья, горячие, поглощающие. Таня прижимает спичку и коробок к животу и складывается пополам. Крик отражается от стрекочущих, загорающихся деревянных стен и вырывается в ночь, когда лопаются почерневшие изнутри стекла.

Август 1989

Пассажир

«Бэмс-бэмс-бэмс», – двери тамбура щелкают в такт движению электрички. Эй, пассажир, не зевай, а иначе… Прорезиненные створки больно цапают Толю за палец. Эх, ты, пассажир, – разочарованно качает головой бабулька на месте для инвалидов. Она поправляет очки