Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
– Мамочка, а он ведь приведет мне новую подружку? Правда ведь приведет?
Скрипучий смех перемежается тонким, певучим:
– Правда, мамочка, ма-а?
Я с усилием поднимаю руки, цепляюсь за дверной косяк и пытаюсь встать. Тело гудит. Но я должен. Должен увидеть, кто это говорит. Сколько их.
– Он проснулся, мамочка!
– Ну так иди, моя птичка, иди.
Я иду за стенку, в коридоре темно, только видно свет фонаря на крыльце, на котором они стоят. Графиня и…
– Ты пришел, миро камло[23]!
– Помогинэ мангэ[24]!
Тварь стоит на крыльце, пригнувшись, скрючившись.
Марии здесь нет. Все это время голосом Марии звучала тварь.
– Что ты опять на тарабарском своем, говори по-человечески.
Тварь подергивает башкой, будто смеясь, булькает и снова почти что напевает:
– Хорошо, мамочка!
– С кем ты повелась, слышишь, ты, сумасшедшая старуха?
Графиня смотрит строго, глаза блестят, как у ночной птицы.
– Это моя дочь. Скоро будет. А ты хочешь вернуть Марию? Она к тебе вернется. Только приведи мне кого-то взамен.
Старая сука, оттаскать бы ее за седые лохмы, но у меня нет сил.
– Александра Федоровна, я ведь знаю тебя.
– И я знаю тебя. Разве не из-за тебя половина подростков в поселке из-за наркотиков сгинула, а половина табора сидит?
Я сжимаю зубы. Это не имеет значения.
– Я знаю, что ты не вернешь мне Марию.
– Почему же?
– Вот почему! – Я тыкаю в тварь пальцем, хочу швырнуть в нее хоть чем-то, да хоть – и швыряю в нее совком, тяжелым, металлическим, брошенным в сенях.
– Не трогай мою дочь! – вопит Графиня, заслоняя тварь. И та нежно обхватывает ее щупальцами. Графиня гладит их, и я вижу, что щеки у нее мокрые.
– Дура, она не твоя дочь и не моя Мария. Это тварь, пересмешница, скольких ты ей еще приведешь? Отведи ей всех, что уж там, всех своих, поселковых, всех таборных, всех девок на свете отдай, ей мало будет. Ты ведь в Бога веришь, Александра Федоровна. Веришь же? А раз веришь, разве мог он создать такую тварь? Создать коров и лошадей, медведей и голубей и вдруг – тварь. Которая детей забирает, душу высасывает у них, чтобы они мыкались между нашим миром и божьим? Разве по-божьему это, когда мертвые через тварь какую-то говорят, когда тварь их голоса присваивает и играется, играется, будто кошка с мышкой. Мертвой уже мышкой, Александра Федоровна! Ничего же святого нет здесь, и дочь твоя не может с Христом соединиться, не может к груди его прижаться, попросить не может: «Господи, отпусти мои грехи и дай упокоение». – Я поднимаю руку, прикладываю ко лбу, к правому плечу, потом к левому.
Чувствую, как от стыда горят щеки – как давно я осенял себя крестным знамением? Узнала бы мать, узнала бы, так сказала – не мой ты сын, раз про Бога только в самые черные дни вспоминаешь.
– Перекрестись со мной, Александра Федоровна, и перекрести дочку свою. Разве ты ее к иконам не подводила, не крестила тайком, когда уходила она из дома, когда она лежала на твоих руках горячая, мокрая, хворая?
Графиня отводит щупальца и опускается на крыльцо. Плечи ее дрожат.
– Если не это моя дочь, то где же она? Разве она умерла, разве она бросила меня?
– Я не знаю, где она, – признаюсь я. – Но эта тварь не твоя дочь. Посмотри на нее. Посмотри сейчас.
Графиня поднимает заплаканные глаза. Тварь высится над ней, щелкает суставами непомерно длинных омерзительных лап.
– Разве это – твоя дочь?
Щупальца твари вздыбились и недовольно подрагивают.
– Разве твоя дочь когда-то просила тебя врать. – Я делаю шаг к ним. – Уводить в лес. – Еще шаг, Графиня подается вперед.
Щупальца твари ползут ко мне, как черные змеи, обвивают ноги, сбитые в кровь.
– Разве похожа она на ту фотографию, которую ты везде за собой таскаешь?
Щупальца поднимаются выше и выше, я чувствую их под ребрами, дышать становится труднее.
– Разве у твоей дочери были щупальца? Чертовы щупальца, чтобы убивать чужих детей?
Тварь бросается ко мне и подминает под себя.
– Это не твоя дочь! – хриплю я сквозь зажимающее рот щупальце. – Посмотри на нее, это тварь!
Я захлебываюсь болью, но вдруг наши глаза встречаются. Александра Федоровна смотрит на меня, и взгляд ее проясняется, будто она только что проснулась, проснулась и поняла.
– Остановись! – кричит она и налетает на тварь. – Прочь! Прочь!
Тварь разжимает хватку, и я грохаюсь на деревянный пол.
– Ты не моя! Прочь, ты, Кособочка!
Голос ее набирает такую силу, что у меня закладывает уши.
– Ты не моя дочь! Уходи! Возвращайся туда, откуда ты явилась, прочь!
От ее крика будто даже пыль поднимается с пола, и волны эха расходятся по стенам.
– Твоего здесь нет, я запрещаю тебе, я приказываю тебе – прочь!
Она напирает на тварь, и та, вместо того чтобы броситься… Отступает. Пятится спиной с крыльца, корчится, пригибает кривую свою спину, втягивает щупальца.
Мой взгляд падает на метлу у крыльца, я хватаю ее. Нужно зажечь, зажечь огонь, есть керосинка над крыльцом! Сдергиваю колпак, обжигая пальцы, шиплю от боли, но поджигаю сухую щетку метлы. И кидаюсь к Александре Федоровне. Она уже оттеснила тварь от медпункта на край леса. Тварь дрожит и заходится плаксивым, уже не похожим на девчачий ревом.
– Ма-ма-ма-а!
– Прочь! – шипит сорванным голосом Александра Федоровна. Оборачивается ко мне:
– Не смогу убить, не смогу, еще грех на душу, сил моих нет грешить больше. Не смогу, не смогу я, и все, хочешь, меня убей, давай, я сопротивляться не буду. Я могу только… Запереть могу ее, и не тронет тогда никого, пока не прикажу, не выпущу ее! Я сама сяду ее сторожить, ну, что скажешь? – Я киваю – да, пусть так, старая ты дура, но ведь и я не могу убить эту тварь.
Я взмахиваю пламенем, и тварь корчится.
– Что, не нравится?
Тварь заходится ревом, Александра Федоровна дергает меня за рукав – туда, гони ее туда, на пустырь, а потом… И я понимаю, там есть здание, заброшка на берегу, туда бегают играть таборные дети.
Тварь ревет все громче, но пламя пугает ее. Факел горит непривычным, будто бы белым светом, и перед его лицом тварь становится как будто меньше.
Я уже вижу силуэт заброшки, и мы встаем плечом к плечу.
– Иди в этот дом и сиди, пока я не приду за тобой.
– Мамочка!
– Иди туда и сиди там, и пока тебя не позовут – носу не покажешь, нет-нет, сиднем
