Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс
– Еще один, – говорю я.
Джо Эллен кивает, и мы идем дальше таким же образом, и это два худших часа в моей жизни. Худших не из-за боли в руке или в голове, не из-за того, что недавно случилось у плотины, а оттого, что мы не можем идти быстрее. Два раза мы предпринимаем такую попытку, но пропускаем маркер, а потом теряем двадцать минут, потому что нам приходится возвращаться на прежнее место.
Это два худших часа в моей жизни, потому что в течение этих ста двадцати минут он может делать с Эди, что захочет, что она никогда в жизни не забудет, от чего всегда будет бежать, скрываться в химии, алкоголе, сексе и… и…
Я качаю головой, не хочу думать об Эди, которой приходится бежать со всех ног, чтобы не потерять здравомыслия.
Но Лета тоже чувствует это. Я это знаю по тому, как сжимаются и разжимаются пальцы на ее левой руке, ее правая рука держит в пальцах лом за рукоятку.
– Мы слишком медленно идем, слишком медленно, – повторяет она.
– Быстрее не можем, – возражаю я, понимая бесполезность своих слов.
После этого, словно подражая фильму ужасов, Джо Эллен цепляется своим ботинком слишком большого для ее ноги размера за торчащий из земли корень и вывихивает щиколотку, мучительный щелчок явно указывает на разрыв чего-то.
Я знаю, Лета хочет идти, идти, идти, но мы останавливаемся, осторожно снимаем ботинок с ноги Джо Эллен – от него пахнет мужским потом, – щиколотка уже посинела и распухла, словно она беременна инопланетянином.
– Можем мы ее вскрыть? – спрашивает Джо Эллен.
– Что? – спрашиваю я.
– Тут не боксерский ринг, – говорит Лета, вставая. – Да и ножа у нас нет. Только это. – Она поднимает руку с халлиганом.
– Ну да, лучше уж без этого, – говорит Джо Эллен, для вящей уверенности не сводя глаз с лома.
Я беру Лету за руку, в которой она держит халлиган, завожу ей за спину.
– Идите, идите, обо мне не беспокойтесь, – говорит Джо Эллен, прогоняя нас рукой. – Я не хочу быть причиной, по которой вы не успеете вовремя.
– Но… – пытаемся мы обе.
– Я настоящим делегирую вас обоих, – говорит Джо Эллен, осеняя нас крестным знамением, что кажется мне странным. – Так что теперь вы наделены не только полномочиями, но и ответственностью, круто? Не тяните время. Остальное доделает суд.
– Ты уверена? – говорю я.
Джо Эллен машет своим телефоном, чтобы показать, в каком полном порядке она будет. Но я вижу напряжение на ее лице. Я опускаюсь к ней, говорю:
– Послушай. Это не «Красный рассвет». Ты не солдат, которого мы оставляем с гранатой в руке, понимаешь? Мы тебя не бросаем. Ты выживешь благодаря тому, что остаешься здесь.
– Не нужно было отпускать лошадь, – говорит Джо Эллен, пытаясь передвинуть здоровую ногу.
Я хочу ей помочь, но не знаю, с какой стороны лучше подойти.
– Идите! – говорит Джо Эллен, отмахиваясь от нас тыльной стороной ладони.
– Кричи, если увидишь что-нибудь, – говорит Лета, и я ощущаю ее слова как самое окончательное из прощаний, какие мне доводилось слышать.
– Потому что это всегда действует, – говорит ей в спину Джо Эллен.
– Ты… ты тоже смотришь эти фильмы? – спрашиваю я.
– Обучалась способам выживания, – ворчит Джо Эллен, меняя свое положение.
Умничка.
Еще два маркера – и мы на месте, я в этом абсолютно уверена. На месте или у последнего маркера. Или у первого. На этом дереве шесть отражателей, образующих мерцающую букву Х.
Лета дышит тяжелее, ее мышцы перенасыщены кислородом, чувства обострены.
У меня все то же, нечто вроде сочувственной реакции, я думаю, или самозащиты перед тем, что наступает, но… воздух, который я вдыхаю, зловонный, маслянистый, дурной.
Я выкашливаю его, но это мало помогает.
Я машу руками, чтобы не потерять равновесия, а потом меня тянет вперед, меня рвет, и я разбрасываю блевотину так, словно заглотила бечеву от воздушного змея и ее затягивает внутрь через рот, через мое горло, а потом кто-то начинает выдергивать ее.
Когда я поднимаю глаза, Лета стоит, согнув руку в локте и защищая этим крюком нос, ее глаза блестят над рукой.
– Закончила? – спрашивает она.
Из моего нутра выходит, вытягивается еще немного блевотины, и при виде этого меня одолевает кашель, рвотные позывы только усиливаются.
Наверное, это длится еще целую минуту, а потом я прихожу в себя в достаточной мере, чтобы стоять, хотя и не очень устойчиво.
– Тут что-то умерло, да? – говорю я сквозь слезы.
– Целая куча чего-то, – говорит Лета, движением головы показывая на все пространство вокруг.
А вокруг шага невозможно сделать, чтобы не ступить на мертвое животное. Это кладбище домашних животных, вывернутое наизнанку, нутром наружу. Но это не собаки… кажется, это лисы? У них такие изящные грудные клетки. Есть тут еще олени и лоси, один барибал – наверняка это барибал, точнее, было когда-то барибалом? И черные перья, порхающие среди всего этого разложения, кажется, тут есть и клювы; чтобы убедиться, нужно попробовать их на прочность.
– Это как? – не могу не спросить я.
– Отравлены? – говорит Лета, пожимая плечами – мол, какое наше дело, и я киваю, понимая ее: ты выкладываешь содержимое какой-нибудь консервной банки, добавляешь в него отраву, какое-нибудь животное съедает все это и умирает, потом ты отравляешь тело этого умершего, и животные, которые приходят полакомиться этим мертвецом, тоже умирают, а ты только сыплешь белый порошок на их мертвые туши, и весь этот круг смертей только расширяется и расширяется, а началось все с одного зверя. С Фармы, который делает то, что делает, будучи тем злом, которое он есть, той скверной, какой он был всегда.
– И он в самом деле не хочет, чтобы кто-то нашел дыру, где он прячется, да? – спрашиваю я.
Лете не обязательно отвечать на мой вопрос, но я вижу ответ в пламени ее глаз: «Уединение такого рода нужно только тем, у кого на уме зло».
– Вон там – видишь?
Секунду спустя я вижу, да: лесная хижина Ремара Ланди в центре этого мертвого и гниющего мяса. Она настолько сливается с деревьями и тенями, что моим глазам приходится выстраивать эту прямую линию, эту слегка избыточно правильную границу. За много лет – за век, а то и больше, я думаю, – хижина выцвела до грязно-серого цвета леса, на крыше наросла корона из мха, а здоровенное дерево склонилось на ней и давно бы уже
