Калашников - Альберто Васкес-Фигероа

Преследователи, уверенные в своей победе, не стали спешить. Они спокойно присели, закурили сигарету и передавали её друг другу, внимательно следя за тем, что крокодилы на отмели продолжают дремать, не обращая на них внимания.

Наконец, решив, что настал момент, они вошли в воду с тем спокойствием, с каким идут навстречу заслуженной награде

Глава 16

Она нашла их лежащими на кровати, которую они делили большую часть своей жизни, держась за руки и глядя друг другу в глаза с той спокойной выражением, которое бывает у тех, кто отправляется в долгое путешествие в компании человека, с которым они всегда совершали все путешествия, стоившие того.

Записка, написанная её матерью и подписанная также дрожащей рукой её отца, была одновременно краткой и ясной:

Мы полюбили друг друга с момента нашей первой встречи и будем продолжать любить друг друга до самого момента, когда перестанем видеть друг друга.

Единственное, что у нас осталось, – это эта любовь и необходимость перестать быть для тебя обузой.

Ни жалоб, ни упрёков, ни советов – только эта краткая прощальная записка, потому что они понимали: покончив с собой, они лишали свою дочь оправдания, будто она должна их защищать, тем самым вынуждая её принимать решения, за которыми не будет возможности спрятать свою совесть.

Что бы она ни сделала, она сделает это только ради себя.

Возложить на неё неоспоримую ответственность за свои поступки, без сомнения, было их последним и самым тонким способом воспитания.

Как в своё время сказала Андреа Стюарт:

«Существует, по крайней мере, десять оправданий на каждого из шести миллиардов человек».

Но единственные оправдания, которые были совершенно бесполезны, – это те, что человек придумывает для самого себя, когда остаётся один. В таких случаях никто не притворяется, что в них верит.

Сидя у подножия кровати с запиской в руке, разрываясь между желанием расплакаться и желанием удариться головой о стену, она не смогла сделать ни того, ни другого – просто сидела в оцепенении, отказываясь верить, что видит правду.

Они были так прекрасны!

Ни одна картина, ни одно стихотворение, ни одна симфония, ни одна статуя, ни одно произведение искусства, созданное самой чувствительной рукой художника, писателя, музыканта или скульптора, никогда не смогло бы передать суть любви так, как это делала та картина – мужчина и женщина, которые решили спокойно пересечь последний порог жизни так же, как пересекали все пороги на протяжении почти трёх десятилетий: держась за руки.

Любить – легко.

Любить долго, очень долго – почти невозможно.

Но те, кому это удаётся, живут две жизни: свою собственную и ту, что стала частью их самих.

Там лежали её родители.

Вместе, как всегда, и прекраснее, чем когда-либо.

Наступала весна. Перед тем как лечь на кровать, они оставили открытыми два балкона, выходившие в сад, и потому в комнате не стоял едкий запах смерти – только сладкий аромат миллионов цветов, которые, встречая рассвет, отдавали последний дань тем, кто так долго заботился о них с любовью.

Несмотря на то, что их хозяева только что ушли из жизни, L’Armonia оставалась L’Armonia.

Место для захоронения было выбрано с большой тщательностью ещё много лет назад, так что они покоились рядом друг с другом – и так будет до конца времён.

На похоронах присутствовала только Орхидея. Она не захотела сообщать никому ни дату, ни время этой горькой церемонии.

Прощание с двумя единственными существами, которых она любила, казалось ей слишком личным актом, чтобы выслушивать дежурные соболезнования, никогда не способные выразить всю глубину её боли.

Вернувшись в дом, она дала служанкам месяц отпуска, попросила садовника только поливать цветы и не беспокоить её ни при каких обстоятельствах, отключила телефон и принялась бесцельно бродить по прекрасному месту, где прошла вся её жизнь и где каждый уголок напоминал ей о невероятно счастливых временах.

Этот дом был для неё как собственная кожа, его запахи – как запах её тела.

Позволить его забрать – значило позволить содрать с себя кожу живьём, и поэтому она бы тысячу раз предпочла занять третий склеп в фамильном мавзолее, чем покинуть L’Armonia навсегда.

Она бродила, как призрак, по залам и коридорам, временами засыпая то в постели, на которой умерли её родители, то на мягком диване в главной гостиной, потому что сон, который она пыталась использовать как убежище, приходил только тогда, когда был менее всего желанным.

Чувство вины было словно скользкий угорь, неожиданно набрасывавшийся на неё или уплывавший прочь по собственному капризу, не обращая внимания на то, темна ночь или сияет солнце. Ведь когда глубина скорби достигает таких пределов, в которых она находилась, невозможно различить свет и тьму.

Несколько раз в дверь стучали, но она даже не пыталась узнать, кто этот назойливый посетитель. Она знала: те единственные, кого она хотела бы видеть, имели свои собственные ключи, но уже никогда ими не воспользуются.

Она убила их.

Не своими руками, но своими поступками.

Потому что, чтобы убить от боли, вовсе не обязательно касаться жертвы.

По вечерам, сидя в одиночестве на веранде и не в силах увидеть великолепную красоту окружающего мира, она не могла не задаваться вопросом:

Было ли отчаянное решение её родителей наказанием за её отказ признать поражение?

Или последней попыткой защитить её?

Без сомнения, они знали её достаточно хорошо, чтобы понимать: её величайшая опасность заключалась в необходимости покинуть ту великолепную башню из слоновой кости, в которой они её заперли, сами того не осознавая.

Можно сказать, что Орхидея Канак «никогда не рождалась». Ведь в каком-то смысле она провела всю молодость в тёплом и нежном убежище материнских рук.

Будто бы материнская утроба Андреи Стюарт сжалась в схватках впервые в тот день, когда её муж перенёс апоплексический удар, и лишь приняла решение родить дочь, когда призналась ей, что они разорены.

Это вынудило Орхидею «родиться по-настоящему» с двадцатилетним опозданием.

Слово «приятный» происходило, несомненно, от слова «плацента», и у Орхидеи всегда была огромная плацента из лесов, садов, фонтанов, цветов и утончённых ароматов, которые теперь пытались у неё отнять.

И она этого не приняла.

Никогда не примет.

Через шесть дней она получила известие, что сделка прошла успешно:

оружие уже находилось в руках Джозефа Кони, 1800 килограммов колтана без проблем направлялись в Гонконг, а оплата была переведена на счёт на Каймановых островах.