Ситцев капкан - Алексей Небоходов
Елена рассмеялась – без радости и без издёвки. Сразу почувствовала: роль ей не идёт, но другого оружия не осталось.
– Выходит, я сама заказала свою расправу?
– Вовсе нет, – сказал он. – Просто иногда историю города переписывают люди, которых никто не заметил.
Он выложил на стол ещё одну фотографию. Вечер, приглушённый свет лампы: за столом сидит Лиза, напротив – Григорий. Девочка смотрит в стол; лицо вытертое, почти прозрачное. Он смотрит не как мужчина на женщину, а как ворон на будущий трофей. Ни насилия, ни соблазна – только предчувствие катастрофы, которую Лиза, кажется, ждала с детства.
– И это тоже он? – спросила Елена.
– А вы как думаете? – спросил Орлов. – Посмотрите на себя со стороны: все ваши слабости, ваши скелеты в шкафу, ваши неврозы – у него как на ладони. Он не маньяк и не мошенник. Он просто очень точно знает, куда надавить, чтобы система рассыпалась.
Елена долго смотрела на фотографию. Потянулась за пачкой, но руки не слушались: пальцы дрожали, и даже шорох бумаги звучал громче её дыхания.
– И что мне теперь делать? – спросила она, больше себе, чем детективу.
– Я бы на вашем месте не стала воевать с ними по правилам, – сказал Орлов. – У них нет правил. Но и у вас, похоже, теперь тоже.
Он не ждал реакции. Собрал фотографии, часть вернул в папку, остальные оставил на столе.
– Эти заберите себе, – сказал он. – Иногда правда проще, чем кажется. Если захотите узнать больше – звоните. Никому не скажу, что был здесь.
Он встал, застегнул пиджак и ушёл, не оглядываясь.
Дверь закрылась мягко, но в тишине кабинета звук прозвучал как последний удар по неумело забитому гробу.
Елена долго сидела неподвижно. Потом разложила фотографии: сначала по порядку встреч, потом вразброс, как карты. На секунду показалось, что, если выстроить их правильно, ответ проявится сам. Но чем дольше она смотрела, тем бессмысленнее становились лица: живые только на бумаге, в реальности – давно умершие, даже если продолжают сидеть напротив и пить латте.
Она собрала снимки в одну пачку, оставила только одну – где Григорий и Лиза смотрят друг на друга через чёрную тень стола. У Лизы на лице не было ничего: ни страха, ни счастья – только странное равнодушие, похожее на внутреннее освобождение. Может быть, именно этого и хотела её дочь – чтобы кто-то снял с неё последний слой кожуры и показал миру настоящую, такую, какая есть.
За окном повалил мокрый снег – не как катастрофа, а как лёгкий выход из депрессии, когда даже тяжёлые хлопья кажутся музыкой. Она слушала и думала, что, если судьба этого города теперь зависит от двух людей, у которых нет ни единой причины для мести, возможно, город заслужил такую судьбу.
В конце концов, подумала Елена, даже самые запутанные истории когда -нибудь кончаются не трагедией, а бессмысленным раскладом старых фотографий на чужом столе.
Она перевернула снимок лицом вниз и улыбнулась – впервые за много дней не из злости, а потому, что в этом жесте было что-то новое.
Возможно – даже шанс.
Глава 19
Пальцы дрожали так, что экран телефона покрылся смазанными отпечатками, словно кто-то размазывал по стеклу жидкий металл. Елена три раза перепечатывала одно и то же сообщение: «Приходи в кабинет. Сейчас». Каждый раз что-то не устраивало – то слишком резко, то недостаточно властно, то, наоборот, звучало как просьба человека, который уже проиграл. В итоге она отправила текст без всяких эмоций, как служебную записку, хотя внутри всё кричало от ярости и страха, перемешанных в такой пропорции, что невозможно было понять, чего больше.
В кабинете пахло старой кожей переплётов и едва уловимой зимней сыростью, которая появляется в комнатах, где слишком долго держат секреты. Елена прошлась от стола к окну, потом обратно, каблуки стучали по паркету с частотой сердечного ритма, будто перед инфарктом. Фотографии Орлова лежали на столе аккуратной стопкой, но каждый раз, когда взгляд падал на них, хотелось либо швырнуть их в камин, либо спрятать так глубоко, чтобы никто никогда не смог найти.
Григорий появился в дверях через двадцать минут – не быстро, не медленно, а с той самой расчётливой точностью, которая теперь казалась не случайностью, а системой. На плече у него висел рюкзак – не туристический, а городской, но набитый так плотно, что лямки натянулись до предела. В руке – небольшая дорожная сумка, из которой торчал край какой-то папки. Он был одет как всегда: тёмные джинсы, чёрная рубашка, кроссовки, которые выглядели новыми, но не вызывающими. Весь его вид говорил о том, что он не просто пришёл на разговор – он пришёл уходить.
– Закрой дверь, – сказала Елена, не оборачиваясь от окна.
Он закрыл, но не подошёл ближе. Остался стоять у порога, как гость, который знает, что визит будет коротким.
Елена повернулась к нему, и в этот момент почувствовала, как всё накопленное за последние дни – злость на дочерей, на Маргариту, на саму себя – вдруг сфокусировалось в одной точке. Слова вылетели не из головы, а из самого нутра:
– Ты разрушил мою семью.
Он не дрогнул. Даже брови не поднял.
– Лиза чуть не умерла. Софья в больнице после передозировки. Маргарита потеряла всё, что строила годами. – Голос у неё становился всё громче, но не истеричнее, а жёстче, как у прокурора, зачитывающего обвинительное заключение. – И всё это началось с твоего появления в моём доме.
Григорий поставил сумку на пол, но рюкзак не снял. Сложил руки на груди – не вызывающе, а скорее устало, как человек, который наконец дождался неизбежного разговора.
– Ты использовал моих дочерей, – не отпускала Елена. В этот раз она не расчленяла фразы на части, не делала пауз, как будто боялась, что, если замолчит – разрыдается. – Лизу довёл до попытки самоубийства, Софью опозорил на весь город. А Маргариту… – Она не смогла договорить, потому что где-то на середине имени старшей дочери внутри словно что-то оборвалось. Лицо вспыхнуло жаром, верхняя губа задрожала, и Елена поняла: если произнесёт всё до конца, то тем самым не просто признает поражение, а окончательно откажется от идеи, что хоть что-то можно исправить.
Зимний свет из окна лежал на ковре ровным прямоугольником – как след от крышки гроба. Она резко отвернулась, но челюсть всё равно застыла в предсмертной судороге, и слова вышли сипло, почти нечленораздельно:
– Ты
