Яд, порох, дамский пистолет - Александра Лавалье

– Разрыв лёгкого, – словно в ответ его мыслям, проворчал Дубов.

– Эфир убрать, – скомандовал Алексей сестре, держащей наготове маску, – вводим обезболивающее внутривенно.

Алексей поднял руку со скальпелем, ожидая, пока сестра введёт анестезию и можно будет делать разрез. Однако предпринять ничего не успел, потому что двери за его спиной открылись, и кто-то вошёл в операционную. Алексей увидел только, как замерли на месте сёстры милосердия да вытаращил глаза Владимир Семёнович. Даже марлевая повязка на лице не смогла скрыть его изумления.

– Приветствую вас, господа! – произнёс низкий певучий голос.

Алексей повернулся. В распахнутых дверях стояла и улыбалась нарядная Анна Юрьевна Вельская в кокетливой шляпке с разноцветными перьями. Сзади, сложив руки в извиняющемся жесте, пытался казаться невидимым господин Туманов.

Алексей мгновенно пришёл в бешенство и рявкнул:

– Что вы здесь делаете? Выйдите немедленно!

Вельская с весёлым изумлением взглянула на гневающегося хирурга. Алексей мысленно застонал. Именно эта дама ему сейчас категорически нужна, и портить с ней отношения сыщику Эйлеру было бы ох как некстати. Но оперирующий хирург не мог перенести столь вопиющее пренебрежение к больничным правилам. Вельская собиралась сказать, по видимости, что-то шутливое, но её перебил скорбный голос Дубова:

– Не успели мы, Алексей Фёдорович, помер он.

Господин Туманов не удержался от вскрика.

Алексей повернулся к пациенту. Моментально удостоверился, что Дубов прав. Выдохнул и аккуратно, без звона, положил скальпель в лоток, протянутый сестрой милосердия. Дубов снял маску и протянул тоскливо:

– Несчастливый сегодня день, несчастливый! Жаль, что до вечера ещё так далеко.

И расстроенный хирург вышел из операционной.

Вельская, наоборот, совершенно не смущаясь, двинулась к операционному столу. Алексей наблюдал за ней и с каждой секундой больше хмурился. Он не видел на лице певицы скорби, тревоги или брезгливости, только любопытство. Она рассматривала погибшего как диковину, достойную кунсткамеры. Алексею стало неприятно. Он взял простыню и накрыл ею пациента. На лице Вельской мелькнуло обиженное выражение, впрочем, оно тут же скрылось под ласковой улыбкой, обращённой к Алексею.

– Признаюсь, вы удивили меня, Алексей Фёдорович, много лет никто не смел на меня кричать и гневаться. Лет… (она взглянула на Туманова, словно ожидая, что тот поможет ей вспомнить) десять? С того момента, как умер мой муж. Право слово, это даже бодрит. Вчера вы мне показались немного робким.

Вельская подняла руку, будто собиралась погладить его по щеке. Алексей сделал шаг назад.

– Давайте покинем операционную. Мы сможем побеседовать в другом месте.

Выходя, он скомандовал сёстрам:

– Труп в прозекторскую, буду вскрывать.

И краем глаза уловил, как в ответ на его слова Вельская слегка поморщилась, будто он портил ей спектакль излишней реалистичностью.

В коридоре, чтобы хоть что-то сказать, Алексей заметил:

– Не ожидал увидеть вас так скоро, Анна Юрьевна.

Вельская в недоумении подняла брови:

– Вы же сами просили меня устроить перформанс!

Туманов быстро закивал, подтверждая.

– Ведите нас скорее к раненым, Алексей Фёдорович!

Не успел Алексей что-либо сказать, как молоденькая сестра милосердия, оказавшаяся рядом, пропищала с распахнутыми от восторга глазами:

– Анна Юрьевна, неужто вы споете для нас?

Вслед за ней весь персонал госпиталя подошёл чуть ближе.

Вельская слегка повернула голову в сторону сестрички и насмешливо ответила:

– Разумеется, спою. Разве я хуже Шаляпина?[66]

И добавила, глядя в глаза Алексею:

– Если Алексей Фёдорович позволит, конечно.

Алексей кивнул. Конечно, он позволит. И, несомненно, переговорит с Дубовым о дисциплине среди медицинских сестёр.

Концерт организовался стремительно. Слушатели собрались в самой большой палате госпиталя, которую и пациенты, и персонал не любили за её гулкость и неуютность. Но для выступления она подходила лучше всего. Больные, обитающие в этой палате, одномоментно стали значимыми и уважаемыми людьми, по воле своей распределяющие места среди страждущих искусства.

Пока все собирались и рассаживались, к Алексею подошёл возбуждённый Дубов:

– Алексей Фёдорович, как это вам удалось уговорить её спеть? Признаюсь, я Анну Юрьевну не сразу признал. Одно дело, лицо на картинках видеть, а другое – вживую. А вы молодец, порадовали народ! Эх, а день-то исправляется!

Анна Юрьевна ходила среди раненых, без страха протягивая руки самым увечным, улыбаясь и отшучиваясь на несмелые комплименты. За ней тенью следовал Туманов. Невесть откуда появились открытки с изображением Вельской, раненые протягивали их, просили подписать. Туманов извлёк из внутреннего кармана серебряную дорожную чернильницу и ручку с выдвигающимся пером и, любезно подставив спину Анне Юрьевне, работал для неё письменным столом.

Алексей смотрел на Вельскую и не верил своим глазам. В палате собрались совсем простые люди: солдаты, в основном набранные по призыву крестьяне; юные сёстры милосердия, оказавшиеся в госпитале лишь потому, что война потребовала рабочих рук, да санитары, выполнявшие тяжёлую и грязную работу. Вельская обходилась со всеми ласково и участливо, не выказывая ни малейшего презрения, с каким отнеслась к господам, оплатившим дорогие билеты на концерт в «Безумной ночи». Сейчас она была такой же простой и настоящей, как люди вокруг неё. Или только казалась такой?

Тем временем раздача автографов завершилась, все уселись и притихли. Анна Юрьевна заняла место в центре комнаты, лукаво оглядела присутствующих и запела немудрёный деревенский романс[67]. Алексей слышал его, и не раз, когда Михаил заводил пластинки на скрипучем полковом патефоне. Тогда Алексея лишь забавляло, как романтично передаёт песня страдания влюблённых. Михаил же слушал, замерев, сосредоточенно глядя перед собой.

Здесь, в палате, каждый тоже был увлечён созерцанием своих внутренних картин. Физически находясь рядом, слушатели были в разных мирах. Голос Вельской позволил им отправиться туда. Алексей с удивлением обнаружил, что у ехидного Дубова повлажнели глаза, а молоденькая сестричка, благодаря несдержанности которой случился этот концерт, неотрывно и очень печально смотрит на раненого, чьё лицо закрыто повязкой, а пальцы мнут кусочек глины. «Свистульку слепит или курительную трубку», – подумал Алексей. Нехитрые эти поделки уже несколько дней появлялись в госпитале, радуя больных. Из темноты, где жил сейчас этот солдат, приходили прекраснейшие вещи.

Алексей взглянул на Анну Юрьевну. Она тоже была не здесь. Прикрыв глаза, она была в местах, где создавались воспоминания о том, что она пела. Вельская моргнула, и по щеке её скатилась неожиданная слеза. Алексей успел заметить, как дёрнулся Туманов, вынимая из кармана платок. Но подавать не стал, не желая прерывать исполнение.

Эта слеза поразила Алексея сильнее всего остального. Он внезапно вспомнил, как громко и некрасиво рыдала Варя в «Афонькином кабаке», обвиняя его в трусости, а он совсем не мог смотреть на неё и видел