Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
Казалось бы, в новой должности камергер Тютчев обрел возможность реально воплощать в действительность те планы и проекты, осуществление которых невозможно было при старом канцлере. Однако в окружении царя и на самых высоких государственных постах оставалось еще слишком много приверженцев Нессельроде — сталкиваясь с явным и скрытым противодействием с их стороны, Федор Иванович даже уподоблял их волосам и ногтям покойников, продолжающим некоторое время расти и после погребения.
И ведь было же время, не такое давнее, когда Федор Иванович буквально впадал в отчаяние и ярость, близкую к безумию, от того, что творилось в политическом мире. Ведь еще год назад, когда Франция, Англия и Австрия решили воспользоваться очередным польским восстанием для жесткого политического нажима на Россию, он публично клеймил поразительное «бессилие ума, которое во всем проявляется в наших правительственных кругах».
После того как великие западные державы направили в Петербург оскорбительные дипломатические ноты, к ним присоединились почти все остальные страны Запада — Италия, Швеция, Испания, Дания, Голландия, Португалия, Турция, Ватикан. Россия, казалось, опять была вынуждена противостоять одна всей враждебной Европе, и вопрос о том, как ответить на брошенный вызов, отнюдь не был предрешенным. Во многих петербургских и московских гостиных тогда говорилось о том, что необходимо отвечать чуть ли не покорно и почтительно… И оттого невозможно было передать ту радость, которую испытал Федор Иванович, убедившись, что сделанные им предложения почти слово в слово нашли отражение в полном достоинства и гордой твердости ответе русского государя на дерзкое вмешательство Европы в дела России.
Впрочем, теперь, спустя год, все это — и политика, и религия, и государственные интересы — уже не представлялось Федору Ивановичу таким важным…
После смерти Елены Денисьевой вдруг как-то разом стало ясно, что последние пятнадцать лет главным смыслом его жизни являлась любовь к этой женщине.
С любовью к ней так хорошо было жить, так легко и так отрадно…
Да и самой Елене, кажется, нужен был только сам Тютчев — и решительно ничего, кроме него самого. Помнится, всего раз, как-то в Бадене, гуляя, Елена заговорила о желании своем, чтобы Федор Иванович серьезно занялся переизданием стихов — и так мило, с такой любовью созналась ему: она желала бы, чтобы книга эта была посвящена ей. И что же? Вместо благодарности, вместо любви и обожания Федор Иванович, сам не зная почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение. Ему показалось тогда отчего-то, что со стороны возлюбленной невеликодушно предъявлять подобное требование… что, зная, до какой степени он принадлежит ей, Елене нечего, незачем было желать еще и печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности…
О, как же она была права — и как неправ был Тютчев, отказав ей в подобном незначительном требовании!
В нынешнем мае Елена Александровна Денисьева родила очередного ребенка — сына Николая, и сразу после родов у нее началось быстрое развитие туберкулеза. Федор Иванович буквально не отходил от нее до самого конца, наступившего летом…
Нет, решительно не было никакой возможности перенести эту муку воспоминания
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить…
Федор Иванович налил себе еще глинтвейна и в несколько торопливых глотков осушил стакан.
Нет боле искр живых на голос твой приветный —
Во мне глухая ночь, и нет для ней утра…
И скоро улетит — во мраке незаметный —
Последний, скудный дым с потухшего костра…
Кажется, настал черед переписки с женой…
Он даже не стал разрезать бечевку, скреплявшую толстые пачки прочитанных писем. Их накопилось у Тютчева много, очень много — почти три сотни, но каждое Федор Иванович помнил почти наизусть. И немудрено… Долгие годы отношения между супругами почти целиком сводились к переписке. Однако это была поистине жизнь в письмах — жизнь, проникнутая высоким напряжением души, жизнь, полная мысли и чувства, подтекста, намеков. В этих письмах отразилась целая история отношений между Федором Ивановичем и его женой — отношений, то обостряющихся до крайности, то находящих пути к примирению.
Эрнестина ни разу за все эти годы ничем не обнаружила, что знает о любви мужа к другой, не унизила ни себя, ни его разговорами о той, которая встала между ними. Она была как раз той самой женщиной, которая и нужна была Тютчеву — любящая непоследовательно, слепо и долготерпеливо. Чтобы любить так, как любила она, зная и понимая Федора Ивановича, нужно было родиться и жить святой, совершенно отрешенной от всего земного…
Ах, насколько она всегда была лучше, насколько выше мужа! Сколько выдержанности, сколько серьезности было в ее любви — и каким мелким, каким жалким чувствовал себя Тютчев по сравнению с Эрнестиной… Не случайно же осенью, вскоре после смерти Елены, он приехал в Женеву именно к ней в поисках утешения.
Как сказала тогда Эрнестина? «Твоя скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина…»
Супруги встретились с пылкой нежностью, и под воздействием этой встречи Тютчев не то чтобы успокоился, но на какое-то время словно бы примирился со своей страшной потерей.
Жаль, что время это прошло слишком быстро…
Теперь же не было ни одного дня, который Тютчев не начинал без некоторого изумления: как человек продолжает еще жить, когда ему отрубили голову и вырвали сердце? Одно, казалось, было ему присуще и неотступно на протяжении всех последних недель — это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты.
Пачки писем, одна за другой, отправились в огонь.
Федор Иванович отпрянул было назад, прикрыв глаза от высокого снопа искр, вырвавшегося навстречу ему из камина. Но через мгновение вновь придвинулся ближе и какое-то время в совершенной неподвижности наблюдал за тем, как пламя облизывает бумагу — поначалу не слишком решительно и с осторожностью, но затем все сильнее и нетерпеливее.
Стало жарко щекам, и неожиданно вспомнилась первая жена — Элеонора.
Прошло уже более четверти века со дня ее смерти, однако он, кажется, до сих пор испытывал к матери своих первых детей чувство нежной, признательной благодарности.
Перед Элеонорой он тоже был виноват…
И не только из-за прекрасной Амалии, которая, как и прежде, осталась для Федора Тютчева лишь олицетворением самой первой любви, того великого праздника молодости, который
