Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
— Чепуха! — Федор Тютчев, вставая, неловко задел стопку книг, по обыкновению находившуюся возле кушетки, и она с мягким стуком осыпалась на ковер. — Послушай, Алексей, если уж ты позволяешь себе в таком тоне судить о поэзии…
Юный Мальцов вовсе не ожидал, что его абсолютно невинная декламация вызовет столь нежелательный поворот разговора:
— Господа, господа! По-моему, господин Тютчев вовсе даже не это имеет в виду, не правда ли?
— А что, сударь, мне стихи ваши очень понравились, — неожиданно высказал свое мнение Александр Кацонис. Он уже докурил свою трубку и теперь занят был извлечением из нее остатков перегоревшего табака. — Спишите мне их и еще что-нибудь ваше…
— Непременно, сударь! — Ободренный поддержкой со стороны гостя, Федор Тютчев обернулся к Шереметеву: — А тебе, брат, жениться пора.
— Отчего же это? — удивленно поднял брови Алексей.
— Да оттого же, что мизантропии в тебе слишком много скопилось от халатного образа жизни. Еще пара-тройка лет — и превратишься ты окончательно в этакого вот злобного старикашку… — Тютчев слегка изогнулся в поясе, приподнял одно плечо чуть повыше другого и, опираясь на невидимую трость, сделал по комнате несколько шагов подагрической походкой. При этом он так уморительно тряс головой и гримасничал, что никто из присутствующих — включая, разумеется, Шереметева — не в состоянии был удержаться от хохота.
— Ай да Федор!
— Ох, насмешил…
— Ну, извини. Извини, брат… — покачал головой Алексей Шереметев. — Поверь, нисколько не хотелось мне тебя обидеть. Не хватало бы нам еще поругаться!
К общему удовольствию, Федор Тютчев пожал протянутую в знак примирения руку:
— Пустое… право слово, не о чем больше и говорить!
— А у нас в полку такая скука, господа, — пожаловался, отсмеявшись, Алексей Хвостов. — Книг никто почти не читает, из всех развлечений лишь карты, вино да какие-нибудь совершенно бессмысленные поединки.
— Дерутся, значит? — кивнул Шереметев.
— И это в гвардии, в столицах, где такие возможности для самообразования! — совершенно искренне возмутился Мальцов. — Значит, можно себе представить, что творится в провинции, по дальним гарнизонам…
— Все это от безделья, господа, — высказал мнение Федор Тютчев. — Отсутствие войны способно развратить любую армию.
— Так что ж теперь, прикажете специально какую-нибудь войну придумывать, чтобы офицеры не слишком скучали?
— Ну зачем же придумывать… — Хвостов многозначительно глянул на приятеля-грека.
Тот, в свою очередь, сделал вид, будто не замечает этого взгляда, и сосредоточенно принялся набивать табаком свою трубку:
— Не желаете ли попробовать, господа?
Из присутствующих, как оказалось, курили табак только двое — сам грек и Алексей Шереметев.
— Да при чем тут война, право слово… У нас даже самая просвещенная молодежь сейчас норовит по любому поводу, а то и вовсе без повода за пистолеты хвататься.
— Однако же, согласитесь, бывают случаи, когда долг чести…
Тютчев вопреки обыкновению не закончил фразу, как будто ожидая, что его прервут.
Так и произошло.
— Федор, да уж не себя ли ты подразумеваешь? — заинтересовался Хомяков.
— Именно что себя, — ответил за брата Шереметев. — Представьте только: наш ученый философ решил, что его честь задета, и намерен потребовать от обидчика удовлетворения!
— Позвольте поинтересоваться, господин Тютчев, — из-за чего же дуэль? Из-за дамы?
— Вовсе нет, господа.
Разумеется, хозяин имел возможность переменить неприятную для него тему или даже вовсе прервать разговор. Однако он не спешил делать этого, отчего Шереметев и посчитал себя вправе продолжить:
— Если бы из-за дамы — это еще можно понять. Но чтобы из-за Горация?
— Простите? — переспросил Кацонис.
— Да-да, вы не ослышались, друг мой. Оказывается, на последнем заседании Общества любителей русской словесности некто — не станем сейчас называть его имени — не слишком лестно отозвался о вольном переложении «Послания Горация к Меценату…», которое выполнил Феденька. На беду свою, этот несчастный даже представить себе не мог, что автор переложения воспримет его слова как личную обиду.
— Полноте, не может быть… — усомнился в словах Шереметева молодой офицер.
— Тем не менее, господа, извольте видеть — из-за такой чепухи он надумал стреляться!
— В конце концов, это дело касается только меня, — нахмурился оскорбленный поэт.
— Ну кто же спорит? Стреляйся, пожалуйста, сколько угодно… — пожал плечами Шереметев. — Признай только, что и сам понимаешь: глупо и даже в какой-то степени стыдно вот так, попусту, рисковать своей жизнью, которой найдется и более достойное применение.
— Вот уж не думал я, Федор, что и ты станешь вдруг заниматься подобною чепухой вместо того, чтобы дело делать, — с явно видимым осуждением проговорил Хомяков.
— Конечно же, все это непозволительно, — не удержался и Мальцов, достаточно долгое время хранивший молчание. Сейчас, однако, даже он посчитал себя не вправе далее оставаться в стороне от беседы. — К тому же подобные поединки противоречат законам, не правда ли?
— Вы, сударь, как я понимаю, имеете на этот счет иное мнение?
Александр Кацонис, к которому обратился хозяин, в ответ лишь поморщился:
— Господин Тютчев, я два раза дрался на саблях в полку — и можете мне поверить, что ничего в этом интересного или благородного нет. Так, глупость одна…
— Значит, решено: дуэль не состоится! — Шереметев настолько решительно припечатал ладонью край скатерти, что на столе зазвенели бокалы.
— Но позвольте же, милостивые государи… — Федор Тютчев еще продолжал возражать гостям и брату, но скорее уже из упрямства характера, чем по убеждению.
— Ты уже отослал вызов? — уточнил Хомяков.
— Нет, я его написал, но…
— Вот и прекрасно!
— Что же делать?
— Порви, братец, свой вызов — и забудь о нем, будто о каком-нибудь неудачном литературном опыте… — посоветовал Шереметев. — Хотя, пожалуй, нет… следовало бы сделать кое-что еще.
— И что же это? — насторожился хозяин.
— Следовало бы, наверное, выпить по этому поводу — а, господа? Как полагаете? Так что вели-ка, братец мой, подать еще вина!
Предложение было встречено всеми присутствующими с искренним воодушевлением.
Федор Тютчев позвонил в колокольчик, на английский манер:
— Николай, где ты там? Поди сюда…
Почти тотчас явился и замер у двери немолодой уже человек в ливрее.
— Принеси-ка нам еще пару бутылок венгерского!
Вольноотпущенный крестьянин Николай Хлопов, вот уже лет пятнадцать состоявший при Федоре Тютчеве, опустил голову в почтительном полупоклоне. Однако, прежде чем уйти, все-таки не удержался и укоризненно покачал головой.
— Накурено-то как, прости господи… — произнес он тем ворчливым тоном, каким позволяют себе разговаривать с господами только очень старые и очень любимые слуги.
— Ступай, ступай! Ишь ты, разговорился…
За вином хозяин и
