Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
— Да, вот еще что… — Уже пожимая на прощание Тютчеву руку, посол многозначительно задержал его ладонь в своей. — Мне сообщили, что полиция проявляет весьма настойчивый интерес в отношении вашего слуги.
— Каччионе?
— Да, кажется, что-то в этом роде… — Гавриил Антонович сделал вид, что не сразу припомнил фамилию человека, о котором шла речь. — Говорят, что некоторые люди будто бы опознали в нем некоего Александра Кацониса, сына морского пирата, которого многие из народа до сих пор почитают национальным героем.
— Не может быть! — возразил Федор Тютчев, не особенно, впрочем, стараясь, чтобы его реакция показалась собеседнику правдоподобной.
— Приметы этого вашего… неаполитанца уже разосланы всем полицейским постам, на таможню и даже на корабли регулярного флота.
— Увы, я ничем не могу помочь графу Арманспергу, — тяжело вздохнул Тютчев. — К сожалению — или, может быть, к счастью, — этот малый покинул меня почти сразу же по прибытии в Грецию.
— Ну вот и слава богу! Нам сейчас меньше всего были бы желательны дипломатические осложнения…
* * *
Среди приличной публики не принято было прогуливаться поздним вечером в районе порта.
Тем более в одиночку…
Впрочем, одиночество Тютчева можно было считать относительным — с некоторых пор за ним почти неотступно следовала парочка невыразительных личностей, принадлежность которых к полиции не вызывала ни малейшего сомнения даже у мальчишек-водоносов…
Не секрет, что подавляющее большинство русских в начале девятнадцатого века черпало свои представления о Греции в основном из школьных и университетских учебников по древней истории.
Однако то, что увидел здесь Тютчев, настолько же отличалось от этих представлений, насколько язык древней Эллады, который довольно неплохо знал молодой дипломат, отличался от языка новогреческого, на котором объяснялись между собой современные обитатели солнечной Навплии.
Жизнь греков была публичная — они с утра до вечера проводили время в кофейнях, читая журналы, которых в столице уже появилось три или четыре, играли в кости или на бильярде, рассуждая о торговых делах, болтали и только на ночь приходили домой, — поэтому Тютчев довольно быстро составил о ней свое собственное мнение.
Навплия олицетворяла собой все противоречия и несуразности переходного периода от древнейшей истории к ее новейшему продолжению. В толпе, составлявшей местное народонаселение, меньше всего было однообразия — городок, волей случая ставший столицей возродившегося государства, соединял в себе представителей разнородных племен, которые от времени Ахиллеса и Гектора никогда не сливались в единую национальную массу. Торгующая на базарах толпа уже силилась переродиться на европейский лад, однако на каждом шагу попадались континентальные жители в широких юбках-фустанелах, своеобразно одетые островитяне, азиаты в широких шароварах и чалмах, египтяне в плащах с капюшонами и даже католические монахи…
Моральное состояние греческой столицы представляло такую же пестроту, как и самый город. Здесь в достатке было получивших образование в Европе молодых людей — и еще более безграмотных генералов, пребывающих в азиатском быту. Много горячих голов, досадующих, что прошла пора революций, — и много офицеров регулярных полков, совершенно преданных правительству. Много женщин, свято сохраняющих костюм своих матерей и восточную строгость в обращении, — и несколько дам, которые блистали парижским воспитанием и проповедовали свободу европейского обращения. Здесь же обосновался сенат, в котором царила не менее оригинальная смесь удивительных для русского глаза костюмов, образованная модой и обычаями двадцати веков и двадцати народов.
Часть народа, казалось, вовсе забыла свое греческое происхождение и даже предпочитала называть себя албанцами — другие же, в особенности молодежь, напротив, твердо уверены в том, что происходят по прямой линии от эллинских племен, населявших Грецию со времен Троянской войны до эпохи императора Юстиниана… Среди греков вошло в моду называть своих детей именами видных государственных деятелей, литераторов и философов — хотя еще несколько десятилетий назад подавляющая часть населения едва ли имела какое-либо понятие о героях и достижениях древней Эллады, — из-за чего на уличных вывесках славные и громкие имена порой сталкивались с предметами самого обыденного быта: мастерская сапожника Фемистокла, пекарня Эпаминонда, французская парикмахерская Анаксагора… Вот и крохотная табачная лавка, дойдя до которой Федору Тютчеву следовало повернуть направо, принадлежала некоему торговцу по имени Диоген.
…Конечно, печать с российским двуглавым орлом, приложенная к дипломатическому паспорту, доставляла Федору Тютчеву всевозможное уважение со стороны чиновников, а его русское происхождение неизменно вызывало у местных жителей проявление самых приятельских чувств — однако нельзя было утверждать, что подобное отношение было до конца бескорыстным.
Вот сейчас, когда, спустившись по узкой петляющей улочке к самому берегу, он на ломаном греческом языке поинтересовался у хозяина одной из рыбацких лодок, не отвезет ли тот его до корабля, стоящего на рейде, ответ последовал незамедлительно:
— Одна драхма, эфенди.
— Отчего же так дорого? — удивился Тютчев. Это было почти вдвое больше того, что, по слухам, обычно платили здесь за перевоз иностранцы.
Рыбак любезно улыбнулся и спросил:
— Эфенди — француз?
— Нет, русский, — ответил с гордостью Тютчев, предполагая, что данное обстоятельство приведет не только к уменьшению названной суммы, но и, вполне возможно, к любезному предложению оказать испрошенную услугу бесплатно.
— Россос? Конечно же, я так и подумал! — обрадовался хозяин, помогая пассажиру переступить с берега на качающийся борт своей лодки. — Но ведь именно русские имеют обыкновение давать целую драхму. Может быть, эфенди еще не знает — но это так уж заведено…
— Отчего же это?
— Как отчего? — поразился в свою очередь рыбак. — Да оттого, что русские — не французы. Вы понимаете разницу, и греки понимают, давно все понимают. Видите вы этот пароход, вон где люди купаются?
— Вижу, — сказал Федор Тютчев, с любопытством ожидая, что из этого выйдет.
— Ну так это пароход — русский. Господа офицеры съезжают с него на берег каждый день, и то всякий раз дают драхму.
— За что же?
— Так ведь они — русские! Вы тоже русский, мы одной веры — эфенди верит в то же, во что я верю, значит, нам следует помогать друг другу…
— Бог с тобой, поехали скорее, — махнул рукой Тютчев, более удивленный, чем раздосадованный подобной логикой.
Когда лодка уже удалилась от берега на порядочное расстояние, он увидел своих постоянных опекунов — филеры о чем-то яростно и безуспешно препирались с хозяевами других лодок. Очевидно, вольнолюбивые рыбаки не желали считаться с интересами государственной безопасности и упорно отказывались перевозить слуг закона бесплатно — а транспортные расходы не были предусмотрены сметой тайной полиции графа Армансперга…
Несмотря на довольно поздний час, жизнь в гавани города Навплия не
