Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

— Прекрасное вино, господа офицеры…

От предложенного табака Тютчев вежливо отказался, зато штабс-капитан с удовольствием принял чубук и специальное медное блюдечко, поданное хозяином.

Вино оказалось простым, но действительно довольно приличным, а вот от табачного дыма у Тютчева сразу же защекотало в носу — да так, что он даже не смог удержаться и громко чихнул.

— Ваше здоровье, сударь!

— И ваше здоровье, Сергей Петрович!

После первого же стакана Федор Тютчев вернулся к вопросу, который собеседникам не удалось обсудить по дороге:

— Вот вы давеча упомянули о том, что мне не следует говорить при местных жителях о поездке в Грецию… Отчего же?

— Здесь не любят фанариотов, — ответил Иванов-четвертый.

— Но ведь не все же греки — фанариоты? — удивился Тютчев.

Вообще-то, фанариотами называли, по наименованию стамбульского квартала Фанара, где располагалась резиденция греческого патриарха, представителей греческого духовенства и торгово-денежной аристократии. Фанариоты пользовались значительными привилегиями и, по традиции, занимали высокие посты в администрации Османской империи.

— А тут, нужно сказать, в простом народе между греками не делается различия. — Драгунский штабс-капитан промокнул усы тыльной стороной ладони. — Известно ли вам, сударь мой, к примеру, что турецкий султан именно из греков назначал господарей и чиновников для управления Дунайскими княжествами?

— Да, я знаю, но…

— А про убийство Тудора Владимиреску слышали?

— Признаться, нет, — развел руками Тютчев. — Кажется, читал что-то такое…

— Ну как же, как же! Мы тогда еще в Кишиневе стояли…

Поняв, что драгун опять обратился к приятным для него воспоминаниям, его собеседник налил себе еще вина и приготовился слушать.

— Кишинев, нужно сказать, в двадцать первом году кишел народом… Вместо двенадцати тысяч жителей тут было уже до пятидесяти тысяч на пространстве четырех квадратных верст, представляете? Он походил уже более не на город, а на стечение народа на какой-нибудь местный праздник, где приезжие поселяются кое-как и где целые семьи живут в одной комнате. Но не один Кишинев наполнился выходцами из Молдавии и Валахии, население всей Бессарабии по крайней мере удвоилось — оттого, сударь мой, что жители бежали под наше покровительство от ужасов военного возмущения. В каждом дому, имеющем две-три комнаты, жили переселенцы… — Штабс-капитан Иванов-четвертый мечтательно закатил глаза под потолок. — Ах, какие там были женщины, особенно гречанки из родовитых семей! Бывало, смотришь на их божественную красоту — и кажется, что сама Эллада в образе божественной девы появилась на земле, чтобы вскоре исчезнуть навеки. И прежде было приятно жить в Кишиневе, но прежде были будни перед настоящим временем — а тут вдруг стало весело даже до утомления. Новые знакомства на каждом шагу… Окна даже дрянных магазинов обратились в рамы, окаймляющие женские головки; черные глаза этих живых портретов всегда были обращены на вас, с которой бы стороны вы ни подошли, так как на портретах была постоянная улыбка. На каждом шагу, нужно сказать, загорался разговор о делах греческих: участие было необыкновенное! Новости разносились как электрическая искра, князья и бояре разъезжали в венских колясках из дома в дом с письмами, полученными из-за границы. Можно было выдумать какую угодно нелепость о победах греков и пустить в ход — всему верили, все служило пищей для толков и преувеличений. Однако же во всяком случае мнение очень часто делилось надвое: одни радовались успехам греков, другие проклинали греков, нарушивших тучную жизнь бояр в Дунайских княжествах. И тогда уже молдаване, нужно сказать, вообще желали успеха туркам и радовались от души, когда фанариотам резали головы, ибо в каждом видели будущих господарей своих. Помнится, построена была зала клубная, открыли также театр немецкой труппы актеров, балеты давали… — Сообразив, что несколько увлекся, драгунский офицер вернулся к основному повествованию: — Между тем в Молдавии дела шли, нужно сказать, очень плохо — у греческого главнокомандующего не было войска, у начальника его штаба не было текущих дел. В составляемую Ипсиланти гвардию, которую он гордо называл «бессмертным полком», шли только алчущие хлеба, но не жаждущие славы; весь же боевой народ — арнауты, пандуры, гайдуки, гайдамаки и талгари — нисколько не хотел быть в числе этих самых бессмертных и носить высокую мерлушковую шапку-кушму, украшенную «Адамовою головой». Гораздо было им привольнее в шайках Тудора Владимиреску, имя которого мы узнали впервые еще в феврале, когда умер господарь Валахии. Этот Тудор Владимиреску, по слухам, был когда-то простым солдатом, однако довольно скоро сумел возглавить в Дунайских княжествах возмущение против турок. Вся Малая Валахия, все эти места, в которых мы сейчас находимся, оказались в его руках, а в конце марта он овладел и Бухарестом. Тогда князь Ипсиланти уже перешел Прут и находился в княжествах, однако, нужно сказать, силы его отряда были не слишком значительны — не более четырех-пяти тысяч сабель. К тому же, повстречавшись с греческим отрядом Ипсиланти, предводитель валашских повстанцев, по слухам, объявил ему: «Ваша цель совершенно противоположна моей. Вы подняли оружие на освобождение Греции, а я — на избавление своих соотечественников от греческих князей. Ваше поле не здесь, а за Дунаем; вот вы боритесь с турками, а я буду бороться со злоупотреблениями»… — Штабс-капитан вздохнул: — Что же оставалось делать князю? Отступив на Тарговишты с целью приблизиться к австрийской границе, через которую он думал тогда бежать, Ипсиланти потерял еще несколько недель, в то время как турки уже наводняли Дунайские княжества своими войсками. Подозревая измену со стороны валахов, передвижения которых у него в тылу показались ему подозрительными, князь Ипсиланти приказал схватить Владимиреску и казнить его без суда… Этот, нужно сказать, насильственный и весьма недостойный поступок окончательно восстановил местное население против греков — валахи и молдаване до сих пор видят в нем мученика и героя. Многие из них покинули ряды повстанцев, а некоторые перешли даже на сторону турок…

Федор Тютчев слушал рассказчика с искренним интересом, даже не думая его перебивать.

— Таким образом, Ипсиланти оказался не в своей тарелке — его маневры против турок не удались, и он принужден был оставить поле чести, предав вечному проклятию дунайских бояр и их народ… Остаток его армии противник преследовал до переправы через Прут под Скулянами, где и произошел последний бой. Я сам, сударь, собственными глазами видел, как, истощив последние силы, сбившись в кучу, греческие повстанцы побросали оружие, побежали к переправе, смешались с переправляющимся народом — но турки ринулись к реке и воздержались только готовностью русской батареи, установленной на