Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Пока машина с шумом выдает мой двойной эспрессо, сестры молчат, каждая явно в своих мыслях.

— Пойду выпью первую чашечку на свежем воздухе. — Я играю в тактичную старую тетушку.

Сестры кивают мне с облегчением — им не терпится вернуться к беседе. Однако тетушки не бывают тактичными. Они просто знают, что летом окна веранды распахнуты. Звук, как дух, реет где хочет. Например, над нагретым утренним солнцем крыльцом.

Я сажусь, глядя на недавно распустившийся розовый лилейник — лето в этом году было поздним. Мы пересаживали их в июле, Двинский говорит, что у них есть греческое имя…

— Аня! Попробуй взглянуть на эту ситуацию не с позиции обиженной дочери, черт возьми!

— Хорошо, постараюсь. Болезненная молодая женщина. Заботливый пожилой супруг. Она — преувеличивает свои болячки, чтобы получить бо2льшую дозу любви и заботы…

— Ты специально отказываешься меня услышать? — Алекс уже кричит. К счастью, Двинский с Валей уехали в город возвращать содержимое вчерашних красивых пакетов.

Я делаю большой глоток кофе, ошпарив язык.

— И эта внезапная забывчивость, черт, неужели ты не помнишь? Даже в тот вечер — забыла мой костюм! Помчалась за ним в ночи…

— Ага. Я тоже вечно все забываю.

— А бессонница?

— И у меня. Еще и волосы выпадают, если хочешь знать.

— Не ерничай! Я хочу знать, что тогда произошло? Она лежала в ванне. Я читала рядом вслух — я всегда плохо читала, но тогда мы не знали, что это дислексия. Помнишь?

— Я помню, Алекс.

— Что потом? Они поругались, папа уехал…

— Они часто ругались. Это вообще ни о чем не…

— Зачем она поехала за тем чертовым костюмом, а? Голова мокрая, на улице — мороз. Соревнования были еще через две недели. Она бы успела. Да, я устроила ей истерику, я очень уставала, у нас каждый день были прогоны, плюс мои неуды по русскому, и папа чувствовал себя униженным, что дочь не умеет ни слова написать без ошибки. Его дочь! Дочь великого поэта. А я требовала свой костюм. Это единственное, чего я имела право требовать, я, вечная двоечница! Но ведь мама могла мне отказать! Черт! Почему она мне не отказала? Я была маленькая совсем. Но ты-то помнишь?

— Там нечего помнить, Алекс, — голос у Анны уставший. — Хватит меня допрашивать. Это уже обсессия.

Я отключаюсь от беседы на веранде. Лилейники, думаю я. Надо будет их подкормить, как отцветут. А сегодня — полить. Раз уж Двинского все равно нет, заняться садоводством. Собрать букеты для всех комнат…

— Таких совпадений не бывает. — Алекс с легким звоном ставит чашку на блюдце.

— Бывают еще и круче. — Анна полощет чашки, выкладывает их в сушилку над раковиной. — Надеюсь, ты объяснила Вале, что проявила несвойственное тебе участие лишь потому, что у нее с нашей покойной матерью одни болячки на двоих?

Люблю сестринскую перебранку. Жаль, что мне нельзя в ней участвовать на равных. Я сощурила глаза: картинка сада передо мной превратилась в розовые и зеленые пятна. Экспрессионизм на грани абстракции. Алекс хочет навести четкость на прошлое. Подход, чреватый неприятными открытиями.

— У них двоих есть еще кое-что общее, — голос Алекс вдруг зазвучал глухо. — Знаешь, что? А точнее, кто?

Химерокаллис. Вот как называется лилейник по-гречески. Красота на один день. Я удовлетворенно вздохнула и встала с крыльца.

Анна молчала. И тогда Алекс припечатала:

— Наш отец.

Глава 35

Архивариус. Осень

«Зло всегда имеет человеческое лицо. Спит в нашей постели и ест за нашим столом», — писал Уинстон Оден. А я добавлю: стоит за нашей спиной в образе самого близкого — настолько близкого, что нам и в голову не придет заподозрить дурное.

— Привет.

— О! Какие люди! Ты еще помнишь, что работаешь на меня?

Я пожала плечами, забыв, что Костик меня не видит. Я не работаю на тебя, я работаю на себя, дурашка, неужели ты этого еще не понял? Я чиркнула зажигалкой.

— Курение вредно для здоровья, — хмыкнул он. — Ты же вроде раньше не баловалась?

Я выпустила дым. Это правда, я еще не научилась ни по-настоящему затягиваться, ни делать красивые колечки, выдыхая. Неумеха. Но если кто-то в этой семье режет себя, кто-то уходит в запой, а кто-то — пьет антидепрессанты, то почему я не могу выйти из опыта общения с Двинским с мелкой аддикцией? Станем с Алекс курить на крыльце. Дуэтом.

— Это Алекс беременна, — сказала я, чтобы отвлечь братца от собственных грешков.

Костик присвистнул.

— Точно она?

— Точнее не бывает.

— Ну, круто. А кто счастливый отец, неизвестно?

— Нет. — Мы разберемся с этим внутрисемейно, Костик.

— Небось какой-нибудь наркоман из модной тусовки, — уверенно заявляет Костик. — Ну и что нам это дает?

Я промолчала. Интересно, как долго будет жить созданный Двинским ядовитый миф про собственную дочь?

— Нам это дает еще один вопрос. Видишь ли, Алекс сказала мне, что она убийца…

— И ты молчишь?

— Я молчу, потому что это вполне может быть фигурой речи. Она, вероятно, имеет в виду ребенка — то есть аборт…

Костик не отвечал. Явно злился.

— Но дело не в ребенке, — поспешила уточнить я. — Потому что аборт она сделать так и не решилась.

— Значит… — Костик изо всех сил подталкивал меня к напрашивающемуся выводу.

— Ничего это не значит, — ответила я. — Алекс ненавидит себя уже давно. Все те шрамы, которые видел полицейский… и засохшие капли крови по всему дому. Никто ее не бил и не резал. Она это сделала сама.

Костик присвистнул.

— Всегда знал, что она больная на голову сучка.

Осторожнее, дружок, ты говоришь о моей сестре. Я раздавила недокуренную сигарету в пепельнице. Помахала рукой, выгоняя дым из своей комнаты. Голова с непривычки чуть-чуть кружилась. Не раздражайся, приказала я себе. Он нам еще понадобится.

— Мне нужны данные по одному старому делу. Сможешь достать?

— Зависит. Что за дело?

— Екатерины Заполоцкой.

Он хмыкнул.

— Господи, зачем тебе? Да и дела там никакого нет.

— Как она умерла?

— Гипотермия, я ж тебе говорил. Она, так-то, была не совсем в себе. Бродила зимой по городу, села на скамейку. А утром — уже труп.

Вспомни, — вдруг вспыхнул в моей голове летний день, чашка кофе в моих руках, цветущий сад. Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка.

— Все жены Двинского в определенный момент оказывались не в себе, — тихо сказала я. Но он услышал.

— Да. Вовремя моя мать свинтила, — хмыкнул он.

— Достань мне это дело, — повторила я. И положила трубку.

Ветер гнул, лишая последних желтых облаток, ветки берез за окном. Один листок — идеально-золотой, влетел в приоткрытое окно. Я