Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре
— Мы готовы, — раздалось из коридора. Слава вывел под локоть Анну, аккуратно усадил на стул. — Как там наш бульончик?
Анна сидела, опустив обернутую в тюрбан полотенца голову. Я чувствовала исходящий от нее пульсирующий стыд. Взглянула выразительно на Славу. Пошел ты к черту со своим сюсюканьем. Какие там «мы», «наш», «бульончик»?
— Спасибо, — сказала я выразительно. — Бульон готов. Я сама ее уложу.
Он запнулся на секунду, будто хотел что-то добавить. Но, к счастью, сдержался. Невесело кивнул.
— Тогда я пошел. Звони, когда в следующий раз понадобится помощь гегемона.
Я даже не попыталась улыбнуться. Подтолкнула взглядом: вон! Я не испытывала ни малейшей благодарности. Смогу ли я когда-нибудь его простить? Вот в чем вопрос, как говорил один датский принц. Хлопнула входная дверь, я поднялась и налила в тарелку бульон. Положила рядом ложку.
— Поешьте, Аня. Вам это сейчас необходимо.
Она, так и не поднимая головы, послушно начала хлебать золотистую жидкость. Я молча сидела рядом. Не надо спрашивать, сказала я себе. Не сейчас. Но не выдержала.
— Вы ведь тогда не писали того письма, верно?
Она на секунду замерла с ложкой в руках. А потом вновь продолжила молча есть. Послушная девочка. Я вдруг разозлилась.
— Вы не хотели расставаться. Но вас заставили. Перевели в другой вуз, отвезли жить на дачу, пока Вите не надоело ходить под окнами.
Звякнула ложка. Аня наконец подняла на меня глаза. Я вздрогнула — как непохоже это лицо было на то, которое я привыкла видеть. Где вечная доброжелательная улыбка? Где мягкий взгляд?
— Стыдно, Ника. Вы же занимаетесь литературой. И знаете — нет ничего хуже безличных страдательных залогов. Давайте называть вещи своими именами. Он написал от моего имени письмо. Он придумал какие-то звонки от Вити со словами расставания. И уговорил меня сделать аборт от единственного человека, которого я когда-либо… — она запнулась. Сделала старательный вдох-выдох: только бы не расплакаться. И продолжила: — В результате я не могу иметь детей, живу с нелюбимым мужем, постоянно колюсь гормонами. И семьи по большому счету у меня нет. Как и любимой профессии.
Анна наклонила тарелку, подставив ложку, сцедила последние капли. Тяжело, будто восьмидесятилетняя, встала из-за стола.
— Он жизнь мою схавал и даже не подавился.
Я пошла за ней по темному коридору в сумрачную комнату. Анна легла, я накрыла ее одеялом и услышала длинный выдох. Пора было уйти — помыть посуду, выбросить бутылки, позвонить и успокоить Алексея…
— Посидите со мной чуть-чуть, Ника, — прошептала Анна. И я послушно опустилась на стул рядом. Мне тоже хотелось плакать, но я заставила себя дышать ровно и смотреть в сторону, а не на свернувшуюся клубком под покрывалом Анну.
На столике рядом с кроватью стояла еще одна фотография: две девочки и молодая женщина, держась за руки, прыгают в морской волне. Снова Катя.
— Почему на даче нет ни одной фотографии вашей матери, Аня?
— Алекс… — ответила она едва слышно. — Алекс не хочет.
Ритм ее дыхания замедлился. Она заснула. Я тихонько поднялась, на цыпочках вышла из комнаты. Спи, сестра. Спи.
Глава 30
Литсекретарь. Лето
Последние и наиболее дорогостоящие переделки в Двинских пенатах касались, как объяснил мне однажды хозяин, именно санузлов. В ситуации, когда полстраны продолжает сидеть на даче в лучшем случае на стульчаках биотуалетов, два сортира на один загородный дом казались излишним барством. И между тем — один, внизу, был почти в полном распоряжении отца семейства. Правило негласное и непререкаемое. Другой, располагавшийся на втором этаже, делили промеж собой многочисленные остальные, к которым и присоединилась литсекретарь. Я старалась сделать свои дела раньше всех — невесомо соскользнуть по скрипящим ступеням пролетом ниже и запереться в малом пространстве с продолговатым окошечком под потолком.
Окошечко летом закрывалось только на ночь, чтобы в туалете было не слишком зябко поутру. И я была первой, кто открывал его, ознаменовывая сим незатейливым действием начало нового дня. Когда же ситуация изменилась? В начале августа, пожалуй. Я заметила, что уже не являюсь утренним первопроходцем: окошко оказывалось открытым, а в туалете витал остаточный запашок. Чего-то, что я не смогла определить сразу, ибо запашок не входил в краткий список обычных туалетных ароматов и не являлся ядреным хвойным амбре из флакона освежителя воздуха, притулившегося в уголке для самых тактичных визитеров. Однако даже остаточный его флер поднимал из глубин моей души какие-то отвратительные воспоминания. Настолько страшные, что сознание блокировало их несколько дней подряд, пока я наконец его не узнала. А узнав, некоторое время в задумчивости сидела перед открытым окном своей комнаты.
Так пах сортир в нашей квартире, когда в перерывах между химиями отца отправляли домой. Видите ли, больных раком частенько выворачивает наизнанку, и запах рвотных масс, пусть сейчас же спускаемых в унитаз, напоминает вам, что смерть, скорее всего, притаилась неподалеку. Доходило до меня до смешного медленно: итак, в доме никто не болен той же болезнью. Если бы кто-то оказался под «химией», я бы его мгновенно вычислила — симптомы мне слишком хорошо знакомы, упустить их я бы не смогла. Банальное отравление не случается регулярно по утрам. Как и приступы рвоты при булимии не происходят на пустой «утренний» желудок. Прошу, не обвиняйте меня в тупости: иногда самые простые объяснения приходят нам в голову в последнюю очередь.
— Бедняжка, — сказала какая-то тетка в пригородной электричке своей товарке. — С первым-то у нее все легко прошло, а со вторым каждое утро выворачивает…
Ах, не смерть, но жизнь вступала в свои права, — прошептали бы нежные сентименталисты осьмнадцатого веку. Одна из женщин в нашем доме беременна. Но это не я. Не я!
Я была в такой ярости, что впервые не позвонила Славе, не бросилась готовить, а из продуктов купила лишь чипсы к бутылке вина. Я сидела за столом, сжав в ладонях бокал, перекатывая в памяти детали прошедшей недели. Кто?! Логично было бы предположить, что гормональная терапия Анны наконец сработала, однако вспоминая поведение старшей дочери Двинского, я, как ни тщилась, не могла обнаружить ни отечности, ни рвущейся наружу радости женщины, наконец-то реализовавшей свою мечту стать матерью. В конце концов, размышляла я, наливая себе третий по счету бокал вина, это могла бы
