Сомневающийся убийца - Цзюньлинь Чэнь
Я заглотил все таблетки и залпом выпил воды, но из-за того, что я долго ничего не ел и не пил, сработал условный рефлекс, и меня начало тошнить. Я вливал в себя воду, в таком нервном состоянии пищевод свело спазмом, и все капсулы снотворного застряли посредине, мне казалось, что грудная клетка вот-вот лопнет. От резкой боли я согнулся, закрыл глаза, чувствуя, что сейчас умру от удушья.
Только когда таблетки все-таки опустились в желудок, я пришел в себя и, тяжело дыша, откинулся на кровать. Из окна в комнату проникал отсвет заходящего солнца, дул легкий ветерок. Я видел только покрытый плесенью потолок, картинка перед глазами расплывалась, и потертости вдруг приобрели новый оттенок…
Цвета жакаранды в тот год, когда мы познакомились.
Крепко уснув, я будто провалился в глубину океана, небо над головой медленно-медленно удалялось от меня, тело похолодело, и я не мог больше пошевелиться.
А когда проснулся, очутился в пылающем огне. Пламя захватило меня, его языки становились все ярче, и вырваться из этого огненного кольца было невозможно.
Впереди меня ждал мир без звуков и света, безграничная тьма.
Пройдя через испытание льдом и пламенем, я наконец очнулся. Не знаю, может, я выпил мало таблеток или они оказались просроченными, но самоубийство не удалось. Как бы то ни было, чувствовал я себя ужасно. Желудок нестерпимо болел, меня рвало остатками лекарств, смешанных с резким запахом желудочного сока. Я повалился на пол лицом вниз, блевотина заливалась в ноздри, изо рта сочилась похожая на шелковые нити слюна, только с тошнотворным кислым запахом. Так я и лежал, в луже собственных нечистот, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, но чувствовал, будто родился заново.
Чего еще мне бояться, если даже смерть меня не страшит?
Это была первая мысль, посетившая меня после пробуждения.
Божественное указание пролетело и исчезло, мысли путались в полном беспорядке – и вдруг все прояснилось. В диком воодушевлении я закрыл лицо руками и стал растирать щеки, меня била такая дрожь, что я, казалось, выдыхал холодный воздух. Я долго не мог успокоиться.
Много месяцев я метался, убить Лян Го или не убивать, и чаша весов никак не склонялась ни в одну, ни в другую сторону. Может показаться странным, но главным источником моей ненависти было осознание, что Лян Го избежал судебной ответственности. Предать его правосудию – вот что было для меня главным. В конце концов любое убийство – это преступление, и перед этим непреложным законом все люди равны, исключений быть не может. Соверши я сам умышленное убийство, мне не уйти от уголовной ответственности. А если бы, наоборот, преступление совершил Лян Го, кого наказал бы закон? Его, Лян Го! Нужно только заставить его дойти до точки невозврата: каким бы рациональным ни был мотив, ничто не может быть оправданием преступления!
На самом деле, мое божество, предостерегая от предательства своих убеждений, давно уже указало правильное направление, только я не заметил ответ, который все это время был прямо у меня под носом, все потому, что мои знания в правоведении еще недостаточно глубоки. Отдать жизнь в обмен на процессуальную справедливость… Мне показалось, что в тот момент я встретился глазами со всевидящими очами Фемиды, словно ее повязки и не было.
Спустя месяцы страданий я прекрасно понимал, насколько упряма месть. Человек, как ни крути, – это животное, наделенное эмоциями, и, когда теряешь близких и любимых, прощение становится бесчувственной насмешкой, а мысль об убийстве того, кого ненавидишь всем сердцем, не вызывает ни малейших колебаний. Я не смог побороть это упрямое чувство, и он тоже не сможет.
Его жизнь мне не нужна, ведь его смерть не вернет к жизни Сяовань. Даже растерзай я Лян Го в клочья, моя ненависть к нему никуда бы не исчезла, смерть только очистила бы его от всех грехов. Нужно заставить его на себе прочувствовать те страдания и отчаяние, которые он принес мне своим преступлением. А когда эта пытка закончится, он понесет свой крест за преступление, которое закон квалифицирует как убийство, и всю оставшуюся жизнь будет искупать свои грехи, как того и требует правосудие.
Лелея мечту о печальном конце, я начал реализовывать свой план.
Во второй половине дня 17 апреля я назначил Лян Юйчэню встречу в заброшенном учебном корпусе, где не должно было быть свидетелей. Он не успел ничего заподозрить, я оглушил его электрошокером, и он потерял сознание. Хотя я в прошлом занимался спортом, нести Лян Юйчэня на плечах мне было не по силам. Я задыхался, пот тек ручьем, в голове стучало. За окном то и дело поднимались шум и крики, пока я медленно, двигаясь на ощупь, тащил его по коридору в непроглядной темноте. Спустя десять с лишним минут я наконец донес эту тяжелую ношу на парковку.
Остатки сил ушли на то, чтобы положить его в багажник, который я заранее освободил от вещей. Находясь в бессознательном состоянии, Лян Юйчэнь растянул руки и ноги в разные стороны, и я боялся, что крышка багажника придавит ему конечности, поэтому долго возился, прежде чем наконец захлопнуть дверь. В полном изнеможении я сел в машину: в зеркале заднего вида отражалось уставшее лицо, страшное и незнакомое. Мысль о том, чтобы отказаться от своего плана, промелькнула в голове, но ее тут же сокрушила, разбила вдребезги яростная сила.
Я вывез его за пределы кампуса и запер на дне высохшего колодца на склоне горы Вансиншань на востоке города. В помещении с хорошей гидроизоляцией не было никаких связей с внешним миром, но там пленник был в безопасности. Камера, конечно, неказистая, но я оставил ему запасы воды и еды, чтобы можно было вести нормальное существование. Еще я заранее приготовил для него книги и несколько настольных ламп. Меня съедала тревога из-за того, что я впутываю в это дело Лян Юйчэня, но никогда, ни при каких обстоятельствах я бы не причинил вреда безвинной жертве.
При помощи простейших инструментов, которыми я запасся заранее, я медленно опустил его на дно колодца и втащил в камеру. К тому времени, когда он очнулся, руки-ноги его были связаны, и он выглядел донельзя растерянным. Я сказал, что искренне сожалею о произошедшем, и своим званием учителя поклялся: это лишь временное ограничение свободы, его жизни и здоровью ничто не угрожает, равно как
