Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов
Криминалист не нашел ни оружия, ни гильз. Судмедэксперт подробно продиктовал описание двух входных и одного выходного пулевого отверстия, после чего одна пуля отыскалась далеко внизу на лестнице. Вторая была в теле. Участковый организовал поквартирный обход дома.
Рябинин вспомнил еще одного врага Антонины, может быть, главного — себя. Она же выкрала уголовное дело…
Там, где покойник, всегда тихо. Оперативники переговаривались вполголоса, понятые стояли молча. В этой тишине жирный шлепок прозвучал как выстрел…
Из сумки журналистки, поднятой Леденцовым, упала и припечаталась к бетонному полу толстая папка. Рябинин подошел и поднял, потому что желтый картон обложки был ему знаком, как родственник. «Дело по факту смерти в пруду Монастырского парка…»
— Боря, киллер-то ты.
— Разве? — не очень удивился Леденцов.
— Ты же пообещал принести мне ее труп…
— Сергей Георгиевич, а ты кто же?
— А я заказчик.
Они отшутились. На месте происшествия дел больше не было. Протокол осмотра всеми подписан, труповозка вызвана. Из сумки журналистки взяли ключи и мельком осмотрели ее квартиру. Судмедэксперт уехал, пообещав сегодня же начать вскрытие. Леденцов отрядил оперативника с найденной пулей в лабораторию.
— А мы, Сергей Георгиевич? — спросил майор.
— Боря: красть дело по Монастырскому парку журналистке было ни к чему, поскольку я обещал ей все рассказать.
— Зачем же украла?
— Для того, кому оно нужно.
— Художнику?
— А они, кстати, знакомы?
— Антонина бывала в его мастерской.
— Боря, пора: вези художника в прокуратуру.
Он сидел статно: торс прям, плечи разведены, голова вскинута. Черный взгляд нацелен в очки следователя: стекла от него не потемнеют? Черты лица настолько филигранны, что оно казалось каким-то сборным.
Рябинин заполнил лицевую сторону протокола и добродушно спросил:
— Буду звать вас Викентием, не возражаете?
— За что меня взяли?
— Куда взяли?
— Сюда, в органы…
— Пригласили.
— Почему не повесткой?
— Вас привезли, а вы бы желали сами приехать на общественном транспорте?
— Я против государственного принуждения.
— Он за первобытно-племенной строй, — заметил Леденцов, сидевший в уголке.
— Не за племенной, а за общечеловеческие ценности.
— Какие же?
— Они хорошо известны цивилизованному обществу.
— Викентии, а наркомания, проституция, гомосексуализм, культ денег — это тоже общечеловеческие ценности?
Допрашивать молодых Рябинину было неинтересно. Самоуверенность, крутые суждения, Интернет, все знают… Факелы! Но вступил во взрослую жизнь, прошло несколько лет, и вместо огня — пушистый пепел.
— Гомосексуализм… Господин следователь, я все-таки художник.
— Ну и что?
— Я поклонник прекрасного, а красота, как известно, спасет мир.
— Нет, не красота спасет.
— Это сказал Достоевский, — с ноткой пренебрежения бросил художник, потому что следователь не знал Достоевского.
— Викентий, ты не представляешь, скольких девушек погубила красота. А сколько преступлений из-за красоты? У меня было дело: подруга убила подругу, потому что уступала ей в красоте.
— Достоевский имел в виду красоту нравственную.
Леденцов пошевелился на стуле с каким-то раздраженным подтекстом: следователь не допрашивал, а беседовал. Перед ним сидел подозреваемый в убийстве, крепкий суровый парень с пронзительно-черным взглядом. Рябинин же не сомневался, что художник расскажет всю правду.
— Викентий, творчество — это дело совестливое.
— Что вы этим хотите сказать?
— Красота, которая спасет мир, должна быть нравственной.
— Красота выше нравственности.
— Поэтому с женщинами ты обращался, как с кошками?
— Надо его проверить на СПИД, — подал голос Леденцов.
Рябинин напрягся, опасаясь, что художник бросится на майора. Викентий так покраснел, вернее, побурел, что темнота глаз подернулась туманной пеленой. Выдавил он хрипло:
— Я ее не убивал.
— Кого? — оживился Рябинин.
— Девушку на пруду…
Художник начал рассказывать, перескакивая со слова на слово. Похоже, что спокойствие его покинуло — он не знал, куда деть руки. И не смотрел в сторону майора, опасаясь его больше, чем следователя. Кончил рассказ коротко:
— Несчастный случай, а не убийство.
— Ну, допустим, неосторожное-то убийство будет.
— А за что убил журналистку? — рыкнул из угла майор.
— Какую журналистку?
— Антонину.
— Разве… она убита?
Рябинин так бы жать не стал: имелась справка оперативников, что в день убийства художник из дому не выходил. Правда, могли быть соучастники, но это маловероятно. Майор встал и приблизился к Викентию.
— Не убивал, говоришь? И красть дело не заставлял?
— Я попросил разузнать, подозревают ли меня.
Рябинин художнику верил, поэтому инициативу допроса у майора отобрал:
— Викентий, а что у тебя с Лжицыным?
Художник рассказал про банкиршу, про кредит и про замысел «Вик-галереи». Рябинин подумал, что, в сущности, этот художник наивен и непрактичен, как щенок. И еще пришла ему мысль, которую надо не забыть, донести до дому и записать…
…В молодости люди глупы, а потом — несчастны.
— Викентий, зачем Лжицын взял деньги из банка?
— Разве взял?
— Все пять миллионов.
— Наверное, нашел подрядчика.
У Рябинина больше вопросов не было. Они были у майора.
— Что ж молчишь про изнасилованных девиц?
— Я не изнасиловал ни одной женщины.
— Сами ложились?
— Сами, — убежденно подтвердил Викентий.
— И та, которая покончила жизнь самоубийством? — спросил Рябинин.
— Из-за этого покончила?
— Из-за чего «из-за этого»?
— Из-за сексуального предрассудка?
Рябинин не ответил. Тут еще предстояли экспертизы, тут еще предстояло думать… Если художник знал, что обладает физиологическими способностями лишить женщину воли, то у нее налицо беспомощное состояние. Тогда сексуальный предрассудок оборачивался составом преступления — изнасилованием. Но сейчас Рябинина больше занимало убийство журналистки.
— Мне сегодня, наверное, нужен будет адвокат? — спросил Викентий.
— Нет, пока вы свидетель. Можете идти, потом вызовем.
Художник не уходил, встал и прижался к стене.
— Вы мне не верите? Я могу доказать, что не насильник…
— Как? — удивился майор.
— Знаете, я впервые полюбил женщину, цыганку.
Майора это заявление удивило, но Рябинин знал, что после сильного стресса человек способен распахнуть душу: способен на поступок редкой откровенности. Да еще в художнике, наверное, гаптены разыгрались. Он взялся за дверную ручку и тихо поделился сам с собой.
— Я устал…
— От женщин, — пошутил Рябинин.
— Утомленный сексом. — Майор не шутил.
Продуктивно думается на ходу и на лету. Трудно представить человека, который просто сидит и думает. Впрочем, для размышлений есть удобная игрушка — сигареты. После ухода художника требовалось кое-что обдумать, но они оба не курили, и в кабинете следователя не разбежишься. Рябинин полез в шкаф за спрятанной банкой кофе, отставленной от дела месяца три назад. С чаем беседуется, с кофе размышляется.
Пили они молча. Майор знал, что Рябинин слывет за тугодума, иногда и за дурачка слывет. Вид рассеянный, сказанное ему понимает не сразу, читает долго, чуть ли не по складам… Мало кто замечал, что в результате следователь получает информации больше, чем другие;
