Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев
Он решительно поднялся по лестнице, ногой побухал в дверь. Открыла женщина, освещая его лицо керосиновым пламенем. Он узнал в ней подругу Римки по ресторану — Валентину.
— Здравствуй, Валя. Вот хотел повидать Римму, говорят, она здесь. Мне ее на несколько слов.
Ни слова не говоря, только хихикнув, наверное ожидая скандала, Валентина скользнула в дверь. И вышла тут же Римка, теперь она держала в руке керосиновую лампу. Не удивилась, увидев Буренкова.
— Гуляешь, значит? — спросил он.
— А что же нам делать? Мы еще молодые...
— Ребятишки дома одни, а мать...
— Не твое дело до моих ребятишек, Роман, — сказала Римка. — Я ведь тебе не жена.
Он повернулся, стал спускаться вниз по лестнице, чувствуя, как надуваются на шее, на висках, в кулаках жилы, готовые лопнуть, забрызгать кровью эти витые перила, эти стены, в которых дрожали отзвуки веселья из квартиры. Она спустилась следом, удержала его за рукав.
— Пойдем, посидишь тоже. Ведь, в общем-то, мы близкие.
— Ну да, — сказал он оторопело. — Что же ты это?
Но не договорил, а стал подниматься следом, лишь подумав про себя: «Как же так, два ухажера за одним столом?»
— Только не вздумай там, — попросила Римка. — Не надо.
И в этом слове «не надо» было столько мольбы, что он содрогнулся и ответил торопливо:
— Ладно. Только стоит ли мне сюда?
Она подтолкнула его в переднюю, полную табачного дыма. Здесь он снял пальто, кепку. Прошелестела штора, закрывающая порог, и он вошел в шум и гомон комнаты — широкой, с высоким потолком и несколькими окнами. Тут были столы, сдвинутые один к другому, на столах стояли бутылки, блестел в центре самовар, на ручке которого был привязан голубой платок зачем-то. Точно флажок.
За столами сидели военные, вплотную, со стаканами в руках, — встрепанные и хмельные. Курносый паренек в гимнастерке с расстегнутым широко воротом тихо играл на гитаре и подпевал:
Скатерть белая залита вином...
Он увидел Буренкова, воскликнул:
— Нашему полку прибыло.
Резко подался, освобождая место рядом с собой.
С другого бока качнулась остроносая молодая женщина в красной кофте. Льняные волосы ее густо легли на острые плечи. Она оглянулась — игривые рыжие глаза окинули его с каким-то любопытством. Она сказала ему на ухо, прижавшись и даже подтолкнув плечом:
— Может, вы что-нибудь споете? Не знаю, как имя?
— Меня зовите Роман, — ответил он, разглядывая женщин, видя, что все они тоже растрепаны и хмельны. Римка села напротив и, налив в стакан вина, поставила перед ним, перегнувшись через стол.
— Это мой знакомый, — пояснила она сидящему на другом конце стола полному мужчине в гимнастерке с широким ремнем, медвежеватому среди рядом сидящих мужчин.
Тот кивнул и хрипло выкрикнул:
— Из местных?
Римка ответила тут же и с какой-то боязливостью:
— Да, он местный.
И эта боязливость разозлила вдруг Буренкова. Он выпил, похоже, самодельное вино, а может, и разбавленный спирт.
«Гуляют, пьют, — подумал он. — А там немецкие танки, и красноармейцы из жердей-винтовок палят в них».
Он наткнулся на глаза Леонида Алексеевича; тот сидел, откинувшись, положив руку на колено, и, пуская дым, устало и виновато, совсем не укоризненно и не ревниво, смотрел на него. Римка нагнулась к нему, что-то спросила, и тот кивнул головой.
«Зачем же ты позвала?» — хотел вслух сказать он, но соседка слева крепко ухватила его за локоть:
— Так вы, молодой человек, так и не сказали: поете вы или нет?
— Нет, — качнул он головой, и глаза их сошлись, и эта льняная прядь, эти бесстыжие глаза и острый носик вдруг потянули так неудержимо, что он невольно положил ей руку на талию.
Тотчас же послышался голос с другого конца стола:
— С ходу, значит. Догадываетесь, милый товарищ, что тут можно без сентиментов.
Засмеялись коротко и смущенно женщины, сидящие с льняной. Та не обратила внимания на голос и не обиделась. Она поддела на вилку кусок рыбы, протянула Буренкову. Тот взял, стал есть эту рыбу, припахивающую остро табачным дымом.
— А вас как зовут? — спросил он.
— Надеждой, — ответила соседка и прижалась к нему. И он понял, что она просто дразнит того, сказавшего эти слова при людях.
Теперь Буренков разглядел его, тонкого и курчавого, с вылупленными и мутными глазами. Ворот гимнастерки туго стягивал ему горло, и он искал пуговицы, не находил, и клал кулаки на стол, и опять царапал ворот. А льняная хохотала все сильнее и все громче, и казалось, что она даже не в себе, что и тот курчавый тоже не в себе. Да и все они, здесь собравшиеся, казались ему пьющими вино перед тем, как погрузиться в какую-то пучину. Точно в последний раз веселились. Этот хохот начал пронизывать его всего, до последней жилки, от него зазнобило, от него задергались кулаки, и он вдруг крикнул с яростью:
— Ша, что раскудахталась!
— Но-но, — тут же воскликнул курчавый и подался вперед.
И за столами наступила тишина.
— Засели тут в шалмане, — заорал снова Буренков. — Вам надо на войну всем!
— А ты что же не воюешь?
Это поднялся толстый, медвежеватый. Вот он откинул стул ногой и пошел вдоль стены, сгибаясь, под тихий визг льняной. Она даже выгнулась, точно это к ней он шел, и вдруг попросила:
— Только без скандала, Виталий Иваныч...
Но тот уже положил руку на плечо Буренкову:
— А ты кто такой?
Буренков поднялся, толкнул его в грудь рукой:
— Не трогай, не угро...
Теперь визгнула Римка. Она кинулась проворно к ним, вцепилась в медвежеватого, который тянулся к кобуре, закрыла собой Буренкова, и тогда он откинул ногой стул:
— Да что мне до вас всех!
Оживился курносый — он грянул по струнам гитары всей пятерней и закричал с надрывом, вытягивая тонкую шею:
— Застрели его, Виталий! Нам все равно скоро на фронт.
— Пусть застрелит, — зарычал ему в лицо Буренков. — Только пусть в башку метит, наверняка чтобы...
Он снова отмахнул штору, содрал пальто с крючка, полез в дверь, вышибая ее плечом. Скатился по лестнице и
