Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев
Коротков положил трубку — и сразу за кепку: надо было спешить к прокурору за ордером на обыск у Пулькиной.
4.
Шел дождь, мелкий, серый, клейкий. Волга лежала в тумане, от нее резко тянуло сыростью, корой дерева, запахом неподалеку стоявших нефтяных барж. Коротков сидел на бревне, перехваченном в нескольких местах проволокой. Внизу колыхались лодки, полоскала белье женщина, размахивая руками яростно и торопливо, как делала гимнастику. Слева тянулись огороды, окутанные дымом. Грязные переулки, закиданные хворостом, поблескивали в бледном свете прорывающегося сквозь тучи солнца.
Все это было слева, а справа громоздился забор портовых складов и шла узкая тропа к берегу, к одиноко стоявшей лодке. Она качалась на волнах, вся черная от дегтя, залитая водой. К берегу, вплотную примыкая к забору портовых складов, спускался огород. За огородом, в двухэтажном доме, отштукатуренном недавно, жила внизу бывшая буфетчица Пулькина Мария Ивановна.
Во время обыска, полчаса назад, она сидела на продавленном диване, нервно потирала ладони, точно они у нее чесались. Сама маленькая, с острыми глазами, усмехающаяся то и дело. Она следила за Семиковым, за Туртанкиным и Коротковым внимательно и напряженно: казалось, судя по ее поведению, что-то есть в доме. Один раз, обернувшись к понятой, соседке по дому, она не выдержала:
— А ты, Галька, ведь знаешь, что я не храню ворованного...
Соседка приготовилась что-то ответить, но Туртанкин велел им замолчать. Обыскав эту небольшую комнату, поднялись на чердак, прошли в сарай, пропахший сеном и козой. Никаких следов мануфактуры не было. И тогда, подписывая протокол, Пулькина заплакала, икая нервно. Терла кулаками острые скулы и хрипло грозила:
— До Калинина дойду, пропишу про обиду... За кого приняли, за воровку...
Теперь Коротков сидел на бревне, курил и смотрел, как бесконечно, точно автомат, размахивает руками женщина на мостках. Лодка все так же плескалась, подобно утке. Волны выбегали и набрасывались зверьками на ржавый канат, торчащий среди песка и древесного сора, грызли его торопливо и скатывались обратно в несущуюся громаду воды.
И все же Коротков был уверен в том, что моторка приставала именно здесь. Они, а точнее Павлов или Емеля, выпрыгивали на песок, подтягивали лодку. Она, шурша по песку, застывала. И кто-то из них, взяв мешок, шел в темноте знакомой ему тропой. Стучал в окно или в дверь. Вернее всего в окно... А может, и не стучал, а просто светил фонариком в окно. В окно, в которое сейчас наверняка смотрит Пулькина. Смотрит и волнуется. Она тоже, наверно, вспоминает тот дождливый вечер и свет фонарика. А может, и фонарика не было, а был стук мотора, на который она вышла к берегу, приняла материю и спрятала ее в штабеле топляка, гнилью которого так и било в нос.
Она ушла домой, пригибаясь, ступая по-кошачьи, а лодка растаяла во мраке — где-то на середине реки вдруг начал трепетать мотор, как комар. Да, долго и надоедно, как комар в душной избе темной летней ночью. Мог быть и такой вариант...
— Она и напишет, — проговорил сидящий рядом на бревне Семиков. — Она тетка решительная, видать.
Он поднялся первым:
— Идемте, Петр Гаврилович. Во всяком случае у нас есть похожий на Емелю, и еще один — в галстуке, чисто одетый. Щеголь, видать. И любитель петь песни...
Коротков шел следом за Семиковым и Туртанкиным и все повторял эти слова. И где-то в памяти стало всплывать видение чисто одетого человека: толстое лицо, ладонь руки — она то подымалась, то опускалась... Зуба не было переднего, и слова песенки шелестели, сминались в этом отверстии, слова шепелявились:
А бирюзовы, золоты колечики...
А ноги в штиблетиках... Да, да, в штиблетиках — они приплясывали, пристукивали в такт.
Раскатились по лугу...
Где это он слышал? В Тейкове? Или в Шуе? Или в Чухломе? Там, в ночлежном доме, на втором этаже... Но точно ли?
— Вы подождите меня, — попросил вдруг. — Я сейчас.
Он перебежал грязную дорогу, прошлепал по доскам, накиданным на лужи во дворе, вошел в коридор и постучал в дверь. Открыв, Пулькина скривила лицо, и глазки опять рыскнули. Но голос был грозный.
— Или не все обыскали?
— Видите ли, Мария Ивановна, вы знаете все же этого человека. С крупным узлом галстука. Очень хорошо знаете. И мы его хорошо знаем. У него ладони вверх и вниз, вверх и вниз, и притопывает и поет, шепелявя:
А бирюзовы, золоты колечики...
Пулькина молчала, но ноги перестали ее держать, опустилась на скамейку возле двери.
— Опять охота под замок?
Теперь Пулькина заплакала.
— Но я не знаю их. Ни первого, ни второго. Они пришли, взяли мануфактуру и ушли.
— Но ведь пел этот, в галстуке.
— Верно, эту самую песню. И кто только вам сказал. Тихонько пел, под нос.
— А как звать, не знаете?
— Нет, не называли они друг друга. Да и ушли быстро. А больше я их не видала.
— А Павлова?
Она подняла на него глаза, полные слез.
— Ведь это он привез вам мануфактуру.
— Да, он самый.
— Его знали раньше?
— Через жену. Мы с ней на пароходе работали. Она номерная была.
— Про Павлова тоже знаете? Что сгорел он.
— Как не знать... — Она вздохнула тяжело: — Может, так и надо было судьбе... Искали бы его тоже сейчас...
Они шли под дождем к железной дороге, чтобы сесть на поезд. Семиков и Туртанкин впереди, а Коротков и Пулькина сзади. Она шуршала брезентовым плащом и все спотыкалась, как пьяная.
Ветер бил в лицо россыпями воды, темно и грозно нависали башни элеватора. Черный дым паровозов низко стлался, душил горло. Коротков кашлял глухо, простуженно. Он думал об этом «чисто одетом». Ну, первый, ясно, Емеля. А второй? Ладони вверх, вниз. Штиблеты с притопом и улыбка плута на толстых губах. И песня эта. Но где? В Тейкове? Или же и верно в Чухломе, в ночлежном доме, тогда, в двадцать девятом году?
5.
С утра возле закопченных стен депо, под желтыми клубами дыма, льющегося из трубы литейного цеха механического завода, встал эшелон с пленными немцами.
Милиционеры горотдела и транспортной милиции рассыпались плотной цепью, с трудом сдерживая напор толпы. В основном это были женщины — озлобленные и яростные, несдержанные
