Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

class="a">{53} называет животный мир «миром немого страдания». Никто не мог глубже почувствовать правдивость этих слов, чем я. Но вовсе не потому, что мне у Вас плохо жилось — наоборот, Вы всегда были мне хозяином добрым, благосклонным, а воспоминание о свиной грудинке, которой Вы частенько угощали меня под столом «У Вокатых», вырвет из моего благодарного сердца одна лишь смерть. Однако в голове моей вдруг вспыхнул свет знания, и я увидел всю недостойность положения, на которое обрек нас человек. Вы сами невольно содействовали моему просвещению. Запирая меня в комнате на время Вашей службы, а позднее замыкая и кухонную дверь, через которую бессердечная хозяйка столь часто, бывало, прерывала мои размышления, Вы подарили мне спокойные часы плодотворных раздумий, отчего вскоре предо мной взросло древо познания. В эти часы я поднимался и спускался по лестнице мыслей, настолько высокой, что она, казалось, достигает самого неба; размышлял о мире и о себе, оживлял в памяти и перебирал вечерние беседы «У Вокатых» и — самое главное — читал Ваши книги. Одной из них я особенно обязан своим духовным прозрением: я имею в виду немецкий трактат о свободе, ту толстую книгу на верхней полке слева, из которой Вы вырвали заглавный лист для раскуривания трубки. Эту книгу я перечитал трижды — и почти запомнил ее наизусть. Только это произведение и открыло очам моим в полном блеске благородной красоты дочь небес — свободу. Тогда только понял я, чего я лишен, что отнял у меня человек; тогда только предстала мне в истинном свете собачья доля: быть рабом, тенью человека, его безвольною игрушкой, кормиться отбросами с его стола, умирать за него — без слова благодарности! И печаль снизошла мне в душу. Сколько собак на свете — и ни одна не восстанет против той пяты, что придавила ее выю; все терпеливо носят ошейники рабства, лижут постыдную плеть, сплетенную для них, и разучились стыдиться цепей и намордников, лишающих их свободы слова и движений. Природа снабдила их челюсти могучим оружием — и для чего же они его используют? Для того, чтобы защищать имущество своего тирана, чтобы доставлять дичь на его кухню. Забавы ради тирана своего они учатся стоять на задних лапах, вытягиваясь по-солдатски, и брать на караул деревянным ружьем. И за эти унизительные службы хозяин морит их голодом, терзает тростью, прогоняет в старости от своего порога. Есть ли предел его произволу? Закон не защищает собак. Да если бы и существовал такой закон на бумаге — какой был бы от него прок, когда судьи — не более чем руки тирана! И вот, когда я совсем впал в отчаяние, размышляя об участи собачьего племени, меня вдруг воскресило чтение старых путевых заметок, где мне попалось на глаза сообщение о константинопольских собаках. Я узнал, что мои турецкие собратья пользуются полной свободой, живут без хозяев, беспрепятственно бегая по улицам, выбирая пищу себе по вкусу и острыми зубами отстаивая свои естественные права. Мой идеал свободы преобразился в плоть и шерсть. С тех пор величественные очертания Стамбула непрестанно белели в моем воображении; этот город кивал мне стройными своими минаретами, манил меня (образно выражаясь) звуками своего Золотого Рога. О, там, где веет ветер вольности, я найду отдых измученной душе, я приклоню свою голову на золотых лучах свободы! — решил я однажды и сбросил с презрением постыдный ошейник, облобызал еще раз ту немецкую книгу о свободе, что стала для меня евангелием спасения, — и бежал. Я был бы так рад, если б мог подать Вам на прощанье лапку, в последний раз пролаять Вам — но я опасался, что Вы удержали бы меня силой. Будьте здоровы!

            Ваш, а ныне — свой собственный

Жоли».

Пан Вашатко не поверил своим глазам. Он дважды выгнул грудь, широко разведя руки в стороны, вырвал волосок из брови — странное письмо не исчезло как плод больного воображения. Вдобавок каракули как две капли воды походили на собачий почерк — вернее говоря, если бы собаки вообще умели писать, то их рукопись, то есть, пардон, ногопись, выглядела бы именно так. Но где научился писать Жоли? То, что он знал немецкий язык, было еще не так странно, но где, о господи, научился он читать? Странное, непонятное дело. Да нет, невозможно — меня не обманешь! — конечно, это кто-то из завсегдатаев ресторанчика «У Вокатых» позволил себе глупую шутку — знаем, знаем! Да, но на конверте — бухарестский почтовый штемпель… Ну, ничего, я их выведу на чистую воду!

Пан Вашатко с нетерпением ждал вечера. А сам тем временем ломал голову, стараясь понять, как удалось Жоли сбросить ошейник и убежать при запертых дверях и окнах… гм… и этот лист, вырванный из немецкой книги… Престранное, непонятное дело!

Вечером, «У Вокатых», пан Вашатко очень ловко перевел разговор на Жоли, внимательно следя за выражением лиц всех своих приятелей — но не обнаружил в них ничего подозрительного…

Через некоторое время пришло второе письмо от Жоли. Оно гласило от слова до слова:

«Константинополь, . . . . . дня.

Пан Вашатко!

Временами мне кажется, что все это мне снится… И я начинаю бояться, как бы стук Ваших башмаков не рассеял все эти стройные минареты, охваченные посередине каменными поясами, как бы не разметала эти красочные многолюдные базары щетка суровой Вашей хозяйки, которая, бывало, частенько отгоняла таким образом золотые мечты о свободе от моего коврика. Ах, мечты эти ныне сбылись! Полной грудью вдыхаю я воздух свободы. Не знаю даже, с чего начать описание той райской жизни, что стала отныне моим уделом. Захочется мне прогуляться — и я иду, куда мне заблагорассудится, но я предпочитаю прохаживаться по берегу Босфора, где теплый морской ветерок, щекоча, перебирает мои кудри. Я очень люблю валяться в грязи; это — наслаждение, коего людям не следовало бы лишать ни одной собаки. И я валяюсь когда и где захочу, и удовольствие это не портит мне мысль о том, что вечером мне придется дрожать под холодной водой или свиваться от прикосновения жесткой скребницы. Ощутив потребность во сне, я забираюсь в какой-нибудь тенистый уголок, каких в Константинополе не счесть, и никто не нарушает моего глубокого забытья. Вообще в большей части этого города царит покой, какого в Праге Вы не купите ни за какие деньги; вечный визг шарманок, от которого я порой чуть с ума не сходил, не терзает теперь мой слух; ни бренчанье на фортепьяно, ни пиликанье на скрипке где-нибудь по соседству не вырывает меня из состояния спокойной задумчивости. Почувствовав голод, я выбираю себе