Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Чего? — с неподдельным изумлением спросил обвиняемый. — Помилуйте, вашескородие, почто такую обиду нам учиняете?.. Помирать будем, вашескородие! Разве ж мы не русские люди? Мы с Родион Андреичем только к войне приохотились…
— Это кто такой Родион Андреич?
— Как кто? — не переставая изумляться, молвил подсудимый. — Да их благородие господин подпоручик Аникеев-Шуйский — вот кто.
— Какой он подпоручик, — презрительно заявил председатель. — Самозванец он.
— Это конечно, как есть, — согласился Филимон Барулин и вздохнул. — А что нам было делать, посудите сами, вашескородие, — сказал он с подкупающей искренностью. — Куда было нам идти? Как говорится, влево пойдешь — в тюрягу угодишь, а вправо — еще хуже, в богоугодное заведение, где людей на цепь сажают. Выходит, куда ни кинь — везде клин. И дошел Родион Андреич, извиняюся, до точки. «Должон, говорит, воевать, а меня в тылу приковали, как Пролетея к скале».
— Что, что такое? — чуть не взвизгнул председатель, давясь от смеха.
Беззвучно трясся от душившего его хохота военный прокурор — и все на нем тряслось: и толстые щеки, и тяжелый захребетник.
А Филимон Барулин продолжал говорить, плутовато ухмыляясь:
— Тогда мы и говорим: «Нету, говорим, нашему брату рядовому ходу. Что же нам, в дезертирах околачиваться? Не миновать нам арестантских рот…»
— Стало быть, признаетесь, что были дезертирами, — сказал военный прокурор, мигом перестав смеяться.
Это было первое замечание, сделанное им по ходу судебного следствия. Слишком для него было все очевидным и слишком ничтожными представлялись ему те люди, которых ему предстояло обвинять, и задавать им какие-либо вопросы он считал ниже своего достоинства.
Спохватился и председатель.
— Значит, признаетесь, обвиняемый Барулин, что были с Аникеевым дезертирами.
— Ни боже мой, — ответил Филимон, а про себя подумал: «Ой, батюшки-светы, сам на своей шее петлю затягиваю». — Нам в дезертирах прозябать не с руки было, — сказал он серьезно. — Нам воевать необходимо было надо, для того и подпоручиком назвались. Мы об том только и гадали, во сне видели — как бы поскорее да на фронт. У нас на фронте делов, как у зайца в лесу троп. Недаром нам солдатского «егория» пожаловали. Сам полковник облобызали их благородие. «Спасибо, говорит, за царскую службу». Да только тут, как на грех, снарядом жахнуло его, беднягу, Родиона Андреича, прямо осколком в то место причинное, откуда ноги растут… не везет нам, да и только.
Все снова смеялись, а Филимон, словно не понимая их веселья, говорил взволнованно и гневно:
— А вы такое премерзкое слово в нас кидаете: дезертиры. Эх, вашескородие, в человека легко репьем кинуть, глянь, его всего и облепило. Как можно? Мы такие дела на фронте вытворяли — чудо! А что получилось? Лучше бы не начинать вовсе. Был рядовой, стал офицером, а теперь обратно в нижние чины… в козявы, значит. Нам бы с ним на фронт, вашескородие, за Россию жизнь отдать. — Он говорил с искренним волнением, вызывавшим у судей почему-то смех. И он озлобился на них. — Не нашел подпоручик счастья, извелся вконец, заскучал, потерял покой. И то сказать, нелегко жить в двуличье… У него своя Анюта, приболела к нему всей душой, ни к чему ему прохиндейничать, с губернаторской дочкой возжаться…
— Какая еще губернаторская дочка? Что ты мелешь? — перебил его председатель с недоумением.
— Никак нет, мы в полном соображении, — отвечал Филимон. — А губернаторская дочка Лизанька — это точно, она чуть было его не обкрутила. Пантоминным способом донимала его, без слов, значит. Со стороны ежели смотреть, вроде как гримасы строила, хурлю-мурлю, так сказать. Обаловать его задумала. И чего он в ней нашел? Юрод — да еще с вывертом. Квелая она, малявка, ну, по-нашему, кожа да кости… одним словом, мымра.
Судейские рассмеялись. А обвиняемый Аникеев низко свесил голову. Он слушал показания Филимона, которые шаг за шагом восстанавливали печальную историю подпоручика, самозванца и авантюриста.
— И с лица она тоже вроде кукиш наизнанку, — продолжал Филимон, не обращая внимания на взрывы хохота. — А мамаша ейная всяких слов смешнее: спереди два ведра, сзади корыто и бадья, шеи никакой, и голова что тыква… А сам губернатор — немец, слова русского по-русски не скажет, все «фы» да «фы», а Филимон у него «Вильмон»… и порядок у него в губернии полный, по слову божьему, а ослушников порют…
— Будет глупости болтать; — остановил его председатель, утомленный этим потешным и небывалым допросом. — Это все к делу не относится.
— Я и говорю, вот именно, не относится, — подхватил Филимон самым добродушным и глуповатым тоном. — У него своя Анюта, своя родня, искони русская. Зачем ему в немцы лезть? Тьфу, басурманово отродье. Он простой русский человек, и нечего ему на чужое добро зариться. От добра добра не ищут.
— Отставить! — хмуро и резко произнес председатель. — Экой ты болтун, голова пухнет. Отвечай на вопрос: ты подтверждаешь, что этот человек есть рядовой и дезертир Аникеев?
Филимон насторожился и помрачнел.
— Рядовой — это точно, подтверждаю, а что дезертир — не подтверждаю, никак нет.
— А на следствии показал, что дезертир. Как же это у тебя получается? Вот в протоколе написано…
— Не я писал, вашескородие! Я кресты ставил. Грамоте не сподобился. Родион Андреич обучать было начал меня, так сцапали… Эх, — молвил он в сердцах, с внезапным приливом бешенства, — я бы этого карася, наклепал который на нас, уж расписал бы я ему, поганому цирюльнику, хурло-мурло на славу… Душу из него винтом вынул бы.
На этом допрос его прекратился. К судейскому столу был вызван свидетель Чахлин.
Когда Чахлин, заикаясь от страха, начал давать показания, Филимон вдруг закричал вне себя:
— Ах ты Иуда Искариотский!..
Председатель предостерегающе постучал пальцем по столу.
А Чахлин сделался как мертвец. И хотя он был огражден от силача конвойными и высокой загородкой, он дрожал всем телом. Его показания стали сбивчивыми, сумбурными. Председатель рассердился и велел ему замолчать.
Потом привели свидетеля Лушина. Он был в кандалах, они гремели при каждом его движении, и Филимон, поняв вдруг, что и его тоже вскорости закуют, приуныл.
— Лушин Александр Иванов сын, по прозвищу Коростель, тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года рождения, подследственный каторжанин, находящийся в бегах, — возгласил председатель, — расскажите суду, когда и при каких обстоятельствах вы встречались с Аникеевым?
Лушин ответил:
— Несколько дней мы пробыли с ним в одной камере.
— А он знал, что вы
