Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Только сейчас, в эту страшную минуту, она поняла, где пропадал муженек до полуночи и зачем приходил среди ночи к окошку ее несчастный полюбовник.

Сложив руки с мольбой на груди, она виновато, безумно и отчаянно смотрела на Родиона, и губы ее не то дрожали, не то шептали слова молитвы и прощания.

И он ответил ей взглядом, полным любви. Всю свою волю вложил он в этот взгляд, без слов приказывая ей держаться стойко и молчать. Но, видимо, это было свыше ее сил. Она вдруг рванулась к нему и, прежде чем ее успели остановить, обняла своего милого и залилась слезами, припав к нему на грудь рыжей головой. Лишь миг держал ее в своих объятиях Родион, но и этого мгновения было достаточно, чтобы наполнить его сердце счастьем, она любила его, не подпоручика Шуйского, а его, бедного и неудачливого Родиона Аникеева.

Жандармы грубо оторвали ее от Родиона и погнали арестованных дальше.

Мать вдруг закричала, простирая руки к Родиону:

— Сынок мой!

Родион обернулся, на лице его выступила какая-то судорожная, потерянная улыбка, и он помахал матери рукой. И столько страдания было в его улыбке и в этом прощальном жесте, что многие потупили взор, а кое у кого блеснули слезы.

Глава тридцать третья

Снова тюрьма

Друзей разлучили. Снова Родион проходил по знакомому кругу: у него взяли отпечатки пальцев, засняли в фас и профиль, тщательно выискивая «особые приметы», и водворили в одиночку военной тюрьмы, сохранившей особенности старого острога, вплоть до тягучей переклички: «Слу-уша-ай!»

Измученный Родион опустился на привинченную к полу железную койку с черным от пота и грязи соломенным тюфяком и задумался. Он снова был пленником злых и темных сил, которые преследовали его с жестокой неотступностью.

Долго сидел он, охваченный скорбью и унынием, глядя прямо перед собой слепым и тяжким взором на стену, испещренную надписями. Он видел мать и Анну, которым принес так много горя, и мертвого отца, с которым не простился.

Он не слышал, как принесли ему тюремную баланду, и не видел надзирателя, который, что-то сказав ему, унес остывшую похлебку. Он не запомнил, сколько времени просидел, застыв как камень.

С протяжным скрежетом отъехала дверь, обитая железом, на пороге встал тюремщик и возгласил:

— Аникеев-Шуйский! На допрос!

Следователь Филаретов, чиновник военного времени, ожидал увидеть ловкого плута и пройдоху, сумевшего втесаться в офицерскую среду и околпачить чуть ли не самого губернатора, и был поражен видом арестованного: одежда на нем обветшала, шинель, побывав на фронте, обтрепалась, покрытые засохшей грязью сапоги обносились, как будто он возвратился из дальнего и трудного похода, претерпев неисчислимые лишения и невзгоды. И лицо его, усталое и печальное, никак не вязалось с представлением следователя о выжиге и проныре.

«Грустные глаза, — сказал себе следователь скептически, — бывают и от несварения желудка, и от неверности жены». Он сам страдал и от болезни желудка, и от непостоянства жены и горько смеялся над тем и другим, и над собой, и над всей своей неудачной и беспорядочной жизнью.

«Человек, который состоит из сплошной двугорбой буквы „ф“ — Феоктист Фролыч Филаретов, не может не страдать запоями», — говорил он, когда на него находила полоса.

Следователь Филаретов был человек честный: взяток не брал и строго соблюдал закон, без поблажек и послаблений. И поэтому жилось ему трудно. Но он не ожесточился и не делал зла ради зла, а это уже было добро.

Лжеподпоручик вошел к нему, заложив руки за спину, как полагается заключенному, и Филаретов удивился:

— Вы, видать, уже сидели в тюрьме?

— Да, дважды, — отвечал арестованный, еще более изумив следователя непривычной откровенностью.

— А за что, позвольте спросить?

Тихо и неловко улыбаясь, Родион рассказал, как впервые был арестован по нелепому и трогательному поводу. Маленькая девочка резвилась на лужайке. Такие лужайки бывают и в черте города: две-три березки, не огороженные забором, и свежая, весенняя, еще не вытоптанная травка. Девочка ловила солнечных зайчиков, которые пускал ее дед. Она расшалилась. А тут подошел трамвай, девочка вскочила в вагон, а хромой дед остался. Девочка заметалась, начала кричать, она совсем по-взрослому заламывала руки. Кондуктор попался черствый и злой. Тогда Родион дернул за веревочку колокольчика и остановил вагон. Вожатый затормозил слишком круто, люди попадали в проходе, кто-то ушибся. Люди рассердились, а кондуктор вызвал городового. И Родиону пришлось сутки посидеть в участке среди воров и проституток. Некому было выручить его, ведь он сын бедного столяра…

Следователь улыбнулся.

— Наверно, и в другой раз попали по такому же поводу, — сказал он и больше не стал об этом спрашивать.

Он раскрыл лежавшую перед ним на столе тощую папку с надписью: «Дело лжеподпоручика Аникеева-Шуйского». В ней было всего две-три бумажки.

— Ничего, — сказал он небрежно, похлопывая по папке, — она скоро располнеет, разбухнет и даже размножится. Садитесь, подпоручик! Поговорим.

«Так начинал допрос и Владо-Владовский», — подумал Родион настороженно.

Резкий свет лампы падал на лицо следователя, испитое, сероватое, с мешками под глубокими глазными впадинами, неопрятно выбритое. Судя по лицу его, он погряз в нужде, подумал Родион.

Следователь прикурил от папиросы новую папиросу, погасил в пепельнице среди кучи окурков еще один и, со вздохом затягиваясь дымом и пуская его ртом и носом, сказал:

— Следователь в некотором роде и духовник. Разреши долг, яко же и аз власы. Так молила об отпущении грехов у господа бога великая блудница Мария Магдалина. И ей простилось.

— Куда уж мне до Марии из Магдалы, — сказал Родион с неожиданной иронией в голосе.

— Вы не лишены юмора, — значит, живой человек.

Следователь задал Родиону несколько вопросов о его сословии, образовании, биографии. Родион отвечал коротко, откровенно и правдиво.

— Вы были рядовым?

— Так точно.

— И самовольно произвели себя в подпоручики?

— Да.

— Зачем вы это сделали, позвольте спросить?

— А затем, чтобы избавиться от неравенства и солдатского бесправия, — ответил Родион.

— Та-ак! — растянул следователь и вновь улыбнулся как-то странно и загадочно. — Да, сыну бедного столяра яблоко само в рот не упадет, — сказал он с неожиданным сочувствием, угадывая в нем смятение и протест простолюдина. Он сам был из разночинцев и знал, что такое унижение от неравенства и бедности: начальство подавало ему два пальца, этого он простить не мог. — Вы где же воевали рядовым? — спросил он.

— А я и не воевал. Не успел. Ночью на передовую пришел, а утром в лазарет попал.

— Вы были ранены?

— Засыпан