Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Надолго приехали?
— Нет, ненадолго.
— И опять на фронт?
— Да.
Он сорвал и подал ей большущий георгин, багрово-темный, почти черный, с кривыми, острыми, как молнии, лепестками. Она прижала цветок к груди, вдруг нежно спросила:
— А что с ногой-то? Ранен?
— Да, — ответил он односложно.
Он вообще говорил о себе мало и не всегда понятно. Давно ли он гонял голубей? Как будто вчера, а точно сто лет назад. Война! Каждый год ее может сойти за десятилетие.
Анна слушала его с трепетом, прижимая к груди георгин, который, казалось ей, сквозь кофточку касается ее горячего тела. Куда девалась ее развязность, ее дерзкая насмешливость? Она робела перед этим офицериком, словно то был не забавный паренек со странностями, а совсем новый человек. Его постаревшее лицо без слов сказало ее прозорливому сердцу, как много страданий он перенес.
Они пошли из сада, спустились к реке, над которой тянулась березовая роща. На фоне угасающего дня роща казалась высокой и прозрачной. Слышно было, как падают листья в сентябрьской тишине. В прогалинах виднелся закат на далекой опушке. Но когда они подошли поближе, оказалось, что это костер, без присмотра горящий на вытоптанной траве. Родион вспомнил, как однажды в полубреду принял закат за костер.
— Так часто бывает, — сказал он, — примерещится светлая опушка, а подойдешь поближе, глянь, а это топь.
Они стояли над костром, глядя на огонь, языки которого торчали, как зубья пилы. И Анна вдруг заговорила о его письмах. Она перечитывала их так много, что они отпечатались в ее мозгу до последней точки, как фотографические снимки. Первое письмо возбудило в ней любопытство, второе — изумление, третье — страх. Она сама не понимала, что с ней делается. Ей хотелось плакать, а она смеялась.
— А мой, бывало, говорит: «Чудная ты стала, Нюрка, то плачешь, то смеешься и говоришь заумными словами». А потом вдруг перехватил письмо. Ох и досталось мне, до того вызверился, думала, убьет… — Она увидела, как подобрался и потемнел Родион, и поторопилась успокоить его: — Ну, надо мной не очень-то покомандуешь, я за себя постою… чугунком отходила его, как бабка молитвой, — он потом с неделю примочки прикладывал…
Лицо ее раскраснелось в свете костра. Родион погладил его, оно было гладкое и горячее.
— Я люблю тебя, — сказал он негромко, приблизив свое лицо к ее лицу и глядя ей в глаза, в зрачки, окруженные светлым золотисто-серым ободком. — Я люблю тебя и не знаю, что люблю в тебе больше — тело, душу, сердце? Но разве оттого, что я люблю вот этот березняк, я перестал любить горы, по которым лазал мальчишкой, степь, в которой родился, море, о котором всю жизнь мечтал?..
Анна положила ему голову на плечо и слушала, прикрыв глаза. Она никогда не слышала таких слов, она даже не знала, что есть такие слова. Они действовали на нее как чары, они делали ее стыдливой, робкой и покорной. Такой любви она ждала всю жизнь. А он рассказывал ей, как она спасала его в лесу, на поле брани, в бреду и перед казнью, одним прикосновением своим возвращая ему стойкость духа, терпение и самую жизнь. Он ничего не забыл, даже то, что хотел бы забыть.
Анна не совсем понимала его, но слова его были сладостны, навевая смутные грезы, неясные мечтания, смятение и тревогу.
Родион вдруг подумал: как мог он спутать ее с кем-то, принять кого-либо за нее? Ведь и Лизанька и Манька Вольная несли в себе лишь частицу его Анны. И все же он вспоминал их с теплым чувством признательности.
Он скоро уедет. Будет ли она ждать его? Он говорил, прижавшись к ней щека к щеке.
Огонь костра шипел и как бы уползал в сгустившийся ночной сумрак.
Они пошли обратно, тесно обнявшись. В сухом, прохладном воздухе пахло осенью.
Незадолго перед рассветом, когда началось медленное таяние ночной тьмы, Анна отдалась Родиону в саду. Они долго прощались, все вновь и вновь сжимая друг друга в объятиях. Уже светало, когда они расстались.
Родион поднялся к себе на чердак, где еще пахло голубями, стойким запахом детства и мира, который не смогли вытравить годы войны. Ему не хотелось спать. Он стал у слухового оконца и долго смотрел на город, который светился вдалеке неисчислимыми огнями. Они вспыхивали во тьме то здесь, то там, как бы переходя с места на место и словно отражаясь в темном небе неутихающим мерцанием звезд. И где-то далеко-далеко у последней линии земных огней, быть может там, где они сливались с небесными, вставал неугасимый пламень горящего газа над фабричной трубой, разливая в небе зарево и отбрасывая зловещий отсвет на всю округу.
«Огонь, — подумал Родион, — доброе божество, пока люди не вдохнули в него свою бешеную душу. Пламя взрыва не светит, огонь пожара не греет…»
Он по привычке размышлял вслух. Его бормотание разбудило Филимона.
— Ты чего не спишь, твое благородие? — спросил он, зевая и крестя себе рот.
— Не спится. И сам не пойму отчего. — И, так сказав, Родион вдруг ясно понял, что не спится ему оттого, что он несчастлив, да, несчастлив. Он почувствовал это с первой минуты, как переступил отцовский порог. Его угнетало чужое, самовольно присвоенное имя. Мир его воспоминаний, его былых радостей, тревог и печалей не принадлежал ему больше, он не смел прикоснуться к своему прошлому без того, чтобы не ощутить гнет и стыд своего самозванства. Отец недоверчиво удивлялся, дядя Митя открыто сомневался, даже мать смотрела на него с боязнью и сожалением, как будто догадываясь, что он, ее сын, не тот, за кого выдает себя. Его Анна любила не рядового Аникеева, а подпоручика Шуйского, точно вместе с офицерской формой он напялил на себя обличье другого человека.
И Родион проклял тот час, когда решил укрыться под чужой личиной. Как ни велика, ни благородна цель, она не может оправдать ни порочных, ни преступных средств; более того, порок отравит ее, а преступление запятнает кровью и грязью.
— Ничего я не добился, — сказал Родион в тяжком раздумье. — Был рядовым — и все мое было моим, а сделался подпоручиком — и сам себе стал чужим, и потерял семью, родню… Близкие люди не узнают меня. Даже соседская собачонка, которую я кормил, не признала меня.
Филимон насторожился. Ведь это он подал Родиону мысль о самозванстве, его была затея, он во всем и виноват.
— Твоей вины тут нет, — отвечал ему Родион. — У каждого своя голова на плечах. — Он был слишком
