Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Бережно поддерживая рыдающего безумца, Николай Илларионович отвел его на койку, уложил, напоил бромом. Эта глубоко человечная сцена растрогала Родиона, у которого еще не улеглось взволнованное сердце.
Долгие весенние сумерки как бы раздвинули палату, все в ней выглядело призрачно и печально. В углу кто-то однотонно напевал дрожащим, жалобным голосом:
Кого-то нет, кого-то жаль,
И чье-то сердце мчится вдаль…
И вдруг, как бы придя в себя, быстро проговорил:
— Крысы, крысы… повсюду крысы, огромные, как кошки. Нажрались человечины до отвалу…
Что-то за дверью со стуком упало, больной вскрикнул и юркнул под одеяло с головой; видно было, как он дрожит; потом снова запел свою странную песенку.
В другой стороне кто-то мощно храпел, а дальше у окна сидел взлохмаченный, как филин, старик и невнятно бормотал.
Семейко незаметно исчез.
Новичок боязливо жался у двери, не решаясь ни шагу ступить вперед в этом странном, зачарованном месте.
Неслышно ступая в войлочных туфлях, к нему подвинулся тот, кого служитель уважительно называл Николай Илларионович. Халат на нем был новей и опрятней, нежели на других, придавая его облику что-то домашнее, напоминая о камине, кабинетной тишине и библиотечной пыли.
— Это вы усмирили пятую палату? Хвала вам и честь, — сказал он тихим, глухим и очень приятным голосом. — Это самая буйная и самая дикая палата.
Родион потупился.
— Лучший способ самозащиты — это нападение, — продолжал Николай Илларионович. — Только собаки этого не знают. Они убегают от нападающего и нападают на убегающего. На то они и собаки. А наша палата безобидная. Вот, например, Мирон Раскин, георгиевский кавалер двух степеней. — Он указал на присмиревшего больного, который смотрел в потолок сосредоточенным и пустым взором. — Говорят, начал с притворства, но потерял ниточку… Заметьте, ниточка здесь — это все. Пока она у вас в руках, вы можете быть спокойны. — Он понизил голос. — Здесь надо неустанно следить за собой. Следить за каждым своим движением, словом, жестом, взглядом… Увы, он не уследил. Теперь он безнадежен. Он, видите ли, объявил себя Христом, сошедшим вторично на землю, чтобы пострадать от людей. Обратите внимание на идею: не за людей, как гласит христианское вероучение, а от людей. Вдумайтесь! Одно дело терпеть за людей бедность, неравенство, нужду, притеснение, совсем другое — терпеть все это от людей, зачерствевших в роскоши и обжорстве. Какой болван согласится! А это уже крамола, ниспровержение. Святейший синод еще не решил, как быть с этим нечестивцем — позволить ли ему спокойно умереть в этом мертвом доме или погнать в каторгу. Специальная комиссия приезжала. Оказывается, сей инородец — величайший государственный преступник, — сказал Николай Илларионович с заметной иронией. — Комиссия установила, что этот дерзостный еврей — родоначальник секты отравителей, поджигателей, шпионов, ритуальных убийц, безусловно повинных в поражениях русской армии в Пруссии и Галиции. Мало того, эта секта стремится захватить в свои руки банки, торговлю, ремесла, искусства, литературу, осквернить христианских женщин и расовую чистоту. Как видите, сей мужчина не просто мужчина, а прямо сказать, сам Асмодей в земной ипостаси.
Родион слушал изумленно и заинтересованно.
— А вот этот, что поет в углу, — продолжал Николай Илларионович без паузы, — вольноопределяющийся Варнавицкий, поляк. Его недавно привезли с фронта. Он боится громких звуков, прячется от малейшего шума. Бедняга контужен. Он и во сне не знает покоя, а все ходит в атаки, секреты, разведки и просыпается от собственных воплей. Вдобавок у него открылась падучая. Но довольно о нем, это слишком трагично. Вы слышите неумолчную музыку храпа? Прислушайтесь!
Родион прислушался: храп отдавался по всем углам. Не верилось, что человек способен производить носом и горлом такие замысловато-причудливые рулады. Пение кипящего самовара, жужжание осы, хрюканье свиньи, сопение пса и вздохи сытой коровы — всю эту неописуемую гамму звуков соединил в себе храп. Порой человек начинал заходиться, точно его душили, вдруг хрипение обрывалось, со вздохом кузнечного меха человек выпускал струю воздуха, на миг водворялась тишина, и снова — спокойное и плавное течение храпа с чмоканьем, пыхтеньем, бульканьем и заунывным посвистом метели.
— Это купеческий сын Пафка Дракин, друг и сподвижник небезызвестного киевского студента Голубева, — сказал Николай Илларионович с нескрываемым отвращением. — Знай он, что его имя Порфирий в переводе с греческого означает багряный, он бы издох от ярости. Купил освобождение от войны, но патриотическая махинация провалилась, пришлось попасть сюда. Животное! Он даже не дает себе труда симулировать. Зачем? С его деньгами и связями ему на все наплевать. Только и делает, что спит, а проснется — кричит «ура». Черт с ним! Теперь поглядите на этого старика у окошка, — сказал Николай Илларионович и, взяв Родиона за локоть, подвел его поближе к старцу, который уставился безжизненным и как будто незрячим взглядом в раскрытое окно, взятое в крепкую железную решетку. — Он нас не слышит. Его мысли витают бог весть где. На основании астрономических вычислений этот человек, а может, и не он, а сосед его по одиночной камере, установил время появления Апокалипсиса и создал стройную, хотя и не очень правдоподобную историю человечества. Но скажите, какая история правдоподобна? Не та ли, что преподается нам в гимназиях и университетах, та самая, которая покрыта либо позолотой, либо грязью? В конце концов, плевок и славословие состоят из той же слюны. Этот мудрый и ученый муж утверждает, что человеческая цивилизация крайне молода. Это похоже на правду. Она и сейчас еще не вышла из-под власти дьявола и преисподней, этих страшных призраков, которые пришли к нам из жерла вулканов. Только этим и можно объяснить дикость, ограниченность и тупость людей, которые изо всех сил стремятся к рабству и не могут жить без бога и кнута. Говорят, старик провел четверть столетия в одиночке Шлиссельбургской крепости. Сюда его перевели недавно. Дни его сочтены. Его имени никто не знает. Сам он называет себя Ков-Кович. Он так долго не видел света божьего, что теперь его невозможно оторвать от окна. А выйдет в сад, тотчас бежит обратно, боится пространства. В минуты редких просветлений он утверждает, что Христа не было, а был великий просветитель древнего мира Рамзес и что Христос из Канны Галилейской был всего лишь пастух из Гальских Канн и первый сотворил чудо, превратив виноград в красное вино. В конце концов, его утверждения не менее разумны, чем спор между
