Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Нет, меня землей засыпало, — смущенно ответил Родион.
— Вот тебе на! Это все едино — что в лоб, что по лбу, — заявил Хведчень, — Не унывай, сынок! Обойдется. Она, контузия, правда, любого ранения хуже, потому рана заживет, а контузия — она умственная, вот главное. Скажем к примеру: кисть у меня изуродовало. Отвоевался, значит. Без руки трудно, сам понимаешь, особливо в крестьянском хозяйстве, а все жить можно. А контузия — она нынче и ничего, а завтра, глянь, и всякая напасть приключиться может. Но! Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест. Уж очень ты молод, смотрю. Куда направляют-то?
— На испытание… — И едва слышно: — Умственных способностей.
— А-а! — растянул Хведчень и не стал больше ни о чем спрашивать.
Погодя достал из своего солдатского мореного сундучка цветистый шелковый полушалок и, подавая Родиону, сказал:
— Я бобыль, можно сказать, в летах, тридцать осьмой на исходе. Возьми, не обижай! Из госпиталя когда под чистую отпустят, домой с гостинцем придешь. Мне вещица эта, к слову сказать, задаром досталась. Мне ее пленный австриец дал. Я, вишь, его, беднягу, в плен забирал. Его доля, сам понимаешь, темная. Одно слово — пленный. Ну ясно, перепуганный был до смерти. С лица почернел, а глазами вроде как молится. А я человек обходительный, приветил его, накормил, в штаб отвел. Прощаться стали, а он расстроился, лопочет что-то, прямо плачет да полушалок сует мне. Вот тебе и неприятель. Возьми, сынок! Возьми, Родион! Доброе дело, скажу тебе, никогда не пропадает, а ты, брат, доброе дело сделал — за Россию постоял.
Из многочисленных фронтовых невзгод едва ли не самое мучительное — это хроническое недосыпание. В первые дни раненые отсыпались в подвесных койках под мерный, баюкающий стук колес. А отоспавшись, начали разговаривать о всякой всячине, исключая войны и военных неудач. О фронте вспоминать не хотелось, а о военных неудачах — боязно: не ровен час — пропадешь ни за грош.
Но о чем бы ни зашел разговор, а обязательно свернет на войну. Похоже, люди старались не вспоминать и не думать о войне — и только то и делали, что думали и вспоминали о ней.
— Я-то, братцы, войны как следовает и не понюхал, — признался бойкий солдат. — Только в бой попал, слышу, в сапоге жарко, я соспугу прямо к герману пополз. Мне кричат: «Куда прешь, лапоть, там немец». А у меня соображение начисто отшибло. Спасибо, впереди граната вдарила, я со страху назад и поворотил… не то записали бы раба божьего Васятку в поминание.
— Сыт и цел — вот тебе и весь солдат, — рассудительно проговорил Хведчень. — Не нынче, так завтра либо ранят, либо убьют. Всякое, земляки, приходилось, и по воде, и по болоту, и под немецкими «чемоданами»… Ткнешься мордой в грязь и не дышишь, — господи, твоя воля! — только чуешь, кругом земля ходуном ходит, кувыркается… и громыханье такое — дух заходится.
— А у нас мажару с сеном украли, — сказал какой-то солдат ни к селу ни к городу. — Право слово. Тоже страху набрались. Добро, ротный шуметь не схотел, на себя ответ принял, а то не миновать бы нам арестантских рот. Как пить дать, укатали бы, ей-богу!
— Это что, — вмешался солдат, весело блестя цыганскими глазами. — У нас вон батарея с тучей сразилась. Чего, чего? С тучей, говорю, сразилась, вот чего. Дура! Пришла, вишь, туча с немецкой стороны и давай греметь и сверкать. Батарея и грянула по ней изо всех орудий. На нее глядя, на батарею значит, всем дивизионом вдарили. Такой, братцы, содом учинили, вспомнить страшно.
Солдаты посмеялись, а один даже заплакал от смеха и все причитал: «Ой ты, щоб ты сказився, с тучей, каже, с тучей сразився…»
Солдатские разговоры действовали на Родиона как укор и напоминание о том, что ему, будущему полководцу, в сущности, нечего рассказывать, разве только то, что он проспал атаку.
Впрочем, сотни баталий звучали в его памяти, как звучит гул прибоя в морской раковине. Понемногу он разговорился, выдавая воображаемое за действительное, чем окончательно убедил слушателей, что был контужен.
Когда Родион прибыл к месту назначения, он и сам сознавал себя почти героем. На прощанье ему все жали руки, его обнимали, каждый старался выразить ему свои добрые чувства.
Глава девятая
Родион Аникеев скитается по чужому городу и после долгих размышлений приходит к серьезным выводам
Город лежал на семи холмах, среди садов, был он большой, беспорядочно разбросанный и запутанный.
Родион спрашивал у людей, как ему попасть на испытание умственных способностей, но никто толком объяснить ему не мог.
А какой-то дородный шутник громогласно возопил:
— Не ходи туда, отроче, ибо посадят тебя там на цепь, яко святого Симеона Столпника.
Наконец, уже затемно, прохожий сказал Родиону, что ему нужен «Графский сад», но это далеко за городом и на ночь глядя туда идти не стоит, потому что народ в войну избаловался и пошаливает на дорогах.
Солдату Аникееву рисковать было нечем, и он решил — пусть ночью, а добраться до «Графского сада». Он дорожил каждой минутой: ведь покуда он будет таскаться по разным дурацким испытаниям, глядишь, и война кончится.
Он шел наугад. Падал дождь вперемежку со снегом. В тумане мерцали зеленые газовые фонари, и улица, казалось, была погружена в подводную мглу.
Родион вышел на широкий, нарядный, немноголюдный из-за дождя и красивый даже в ненастье проспект с многоэтажными домами и нагими бульварами. Круглые, белые и матовые фонари излучали свет на мокрые мостовые и на зеркальные витрины, в которых выставлено было множество добра и яств. Разноцветные электрические огоньки, бегущие вдоль карниза над кинематографом, освещали громадный плакат с изображением лихого чубатого казака Козьмы Крючкова, который искрошил два десятка немцев в один присест и еще два десятка поддел на пику, точно бабочек на булавку.
На фронте Родион что-то не слыхал про такие подвиги. Да и кому они были под силу, — разве что одному Филимону Барулину?
Звенели трамваи, мчались рысаки на дутых шинах с толстыми, задастыми кучерами и богатыми седоками, а когда раскрывались двери ресторанов, оттуда выхлестывали вместе с манящими запахами кухни бравурные звуки румынского оркестра.
Держась подальше от света фонарей, клянчили нищие, искалеченные на войне, увечные воины, беспризорные ребятишки; слонялись размалеванные проститутки. Всех их грыз голод, они мокли под дождем, осипшие от простуды, болезней, пьянства и разврата, и тихо роптали на жизнь. А какой-то старик вспоминал прошлогоднюю комету «Околлею» с кровавым хвостом — темную предвестницу
