История и миф - Юрий Викторович Андреев

И все же было бы ошибкой утверждать, что «отец истории» настолько проникся официозной афинской идеологией, что стал последовательным сторонником установленного Периклом демократического строя и пропагандистом идей так называемого афинского империализма, подчинив этим идеям всю свою историческую концепцию (такого мнения придерживался, например, Эд. Мейер).

В действительности в «Истории» можно найти сколько угодно сообщений, которые (это было отмечено уже Плутархом) никак не могли придтись по вкусу афинскому правительству, например указание на безрассудность его действий во время ионийского восстания. К тому же с панегириком Афинам в сочинении Геродота мирно соседствует самая откровенная апология Спарты. Государственный строй Спарты Геродот признает прекрасным, едва ли не самым лучшим во всей Греции. В связи с этим он довольно подробно останавливается в I книге на вопросе о законодательстве Ликурга (самое первое во всей греческой историографии сообщение об этой загадочной личности).

Наглядно преимущества спартанского государственного строя были продемонстрированы Геродотом в рассказе о Фермопильском сражении, являющемся кульминацией его повествования в VII книге «Истории».

Геродот явно хочет внушить здесь читателю, что спартанцы представляют собой какую-то особую породу людей, отличающуюся от всех прочих как эллинов, так и варваров. Именно поэтому они решились бросить вызов самому Ксерксу и его неисчислимой армии, заняв небольшими силами узкий горный проход, через который должна была пройти персидская орда. Геродот великолепно передает спокойное мужество спартанцев, готовящихся к битве в ущелье, и замешательство персидского владыки перед лицом столь неожиданного для него отпора (см. VII, 208–209). По контрасту с героическим поведением трехсот воинов Леонида особенно отвратительной выглядит трусость отряда фиванцев во главе с Леонтиадом, которые хотя и сдались персам, но получили достойное воздаяние за свою измену и были частью перебиты, частью же заклеймлены как беглые рабы.

Своим рассказом о Фермопильском сражении Геродот, несомненно, сделал очень много для прославления Спарты и способствовал широкому распространению в Греции так называемой спартанской легенды.

Однако и в своем отношении к Спарте, как и в отношении к Афинам, историк не проявляет должной последовательности и в отдельных случаях позволяет себе такие высказывания, которые могли лишь опорочить спартанцев в глазах его читателей. Несколько раз отмечается в последних книгах «Истории» крайняя медлительность спартанцев, их нежелание придти на помощь своим союзникам. К Фермопилам они прислали так мало людей лишь потому, что основная часть армии участвовала в это время в праздновании Карней. Еще раньше спартанцы опоздали придти на помощь афинянам при Марафоне опять-таки потому, что их удерживали какие-то религиозные дела. Перед битвой при Платеях они снова долго оттягивали выступление, ссылаясь на этот раз на празднование Гиакинфий. Настойчивое повторение одной и той же, причем достаточно вздорной, мотивировки должно было зародить в душе читателя искру сомнения в искренности спартанцев. По крайней мере в одном случае Геродот прямо намекает на двуличие спартанцев: во время Платейской битвы афиняне проявляют большую осторожность, зная «каковы души лакедемонян — они всегда говорят одно, а думают другое». Даже общепризнанный героизм спартанских воинов кое-где ставится историком под сомнение. Правда, делает он это довольно осторожно с помощью косвенных намеков. Говоря о той же битве при Платеях, он как бы вскользь замечает, что в мужестве и силе персы нисколько не уступали грекам. Но они были неопытны в военном деле, а самое главное, у них не было тяжелого вооружения, которым были снаряжены греческие гоплиты. Ясно, что профессиональным, хорошо тренированным солдатам, какими были те же спартанцы, не требовалось особого труда, чтобы справиться с толпой недисциплинированных, плохо вооруженных варваров.

Можно предположить, что, начиная свой труд, Геродот предназначал его для самой широкой, поистине всеэллинской читательской аудитории, и уже в силу этого хотел сделать его по возможности свободным от политических пристрастий, чтобы все увидели, что сам историк стоит выше интересов отдельных государств или партий и каждому воздает по заслугам. Именно поэтому Геродот считает нужным сообщать все, что ему удалось узнать о том или ином событии, хотя тут же добавляет, что верить всему, что говорят, он не обязан. Реализовать свой замысел в полной мере историк так и не сумел. Политическая «злоба дня» нет-нет да и проскользнет в его размеренном повествовании, то в виде панегирика афинянам или спартанцам, то в злобном выпаде против какого-нибудь из их врагов. Однако, если сравнить рассказ Геродота с тем, что писали об этой же эпохе и этих же событиях другие, более поздние авторы (хотя бы тот же Плутарх), преимущества метода «отца истории» становятся очевидными. Созданная им картина эпохи персидских войн отличается гораздо большей широтой, наполненностью фактами и в конечном счете более объективна. Правда, объективизм Геродота особого рода. Он обусловлен не столько субъективным намерением историка (его желанием быть правдивым, хотя такое желание у него, несомненно, было), сколько его особой, можно сказать, надпартийной позицией, т. е. тем, что он не был сколько-нибудь прочно связан ни с одним из государств, участвовавших в войне, и мог следить за ее ходом как сторонний наблюдатель. Кроме того, свою роль здесь сыграла и уже неоднократно отмечавшаяся словоохотливость великого историка. Если даже он и пытается кое-где подольститься к таким влиятельным государствам, как Афины или Спарта, то делал это недостаточно обдуманно и последовательно и спустя несколько страниц мог проговориться и поведать читателям что-нибудь такое, что никак не могло придтись по вкусу его афинским или спартанским читателям.

Можно сказать, что неуправляемый поток информации, подхватив историка, нередко заносил его туда, куда он вовсе не стремился.

Значение труда Геродота

Дать однозначную оценку книге Геродота довольно трудно. Настолько сложное и противоречивое это явление, настолько зыбкими кажутся грани, отделяющие достоинства историка от его недостатков. Если приглядеться внимательнее, одно постоянно переходит в другое: широта взглядов и беспристрастие Геродота нередко оборачиваются беспринципностью, отсутствием твердых убеждений, живость и занимательность рассказа переходят в болтливость и анекдотизм. Отсюда крайняя противоречивость суждений о Геродоте как в античную эпоху, так и в Новое время. В древности за Геродотом довольно прочно закрепилась репутация лжеца. Серьезные историки, представители академической науки смотрели на него свысока как на поставщика чуть ли не бульварного чтива для не слишком разборчивых читателей (ср. Пикуль). Первым бросил в него свой камень Фукидид: пренебрежительно отзываясь во введении к своей «Истории» о всей пестрой и разнокалиберной толпе логографов, он явно метил и в Геродота. С прямыми обвинениями в сознательном искажении истины обрушился на Геродота уже в IV в. Ктесий, сам, кстати, не отличавшийся