Событие в аду - Рюноскэ Акутагава
Впрочем, оставим пока вопрос, в какой мере отвечает действительности наше толкование. Так или иначе, но, по словам очевидцев, Ханзабуроо в тот день, даже находясь в конторе, все время подпрыгивал, словно исполняя какой-то танец. На обратном пути он на протяжении каких-нибудь трех кварталов растоптал семь повозок рикш. Вернувшись домой, он, по рассказу Цунэко, вошел в столовую, пошатываясь и тяжело дыша, как собака. Не успел он присесть на диван, как обратился к оторопевшей Цунэко с приказанием принести веревку. Цунэко сразу же сообразила, что с мужем случилось что-то неладное. Он был бледен, как полотно, и так ерзал ногами в своих длинных сапогах, как будто едва сдерживал готовое прорваться наружу раздражение. Цунэко забыла даже улыбнуться, как всегда, и жалобным голоском спросила у мужа, зачем ему понадобилась веревка. Но тот лишь повторял свое, со страдальческим выражением вытирая пот со лба:
– Скорее, тебе говорю, скорее… Не то будет беда…
Цунэко, скрепя сердце, принесла и передала мужу веревку, которой они пользовались при упаковке багажа. Ханзабуроо тотчас же принялся опутывать веревкой свои ноги. Только тогда в голове Цунэко мелькнула страшная мысль: он сошел с ума! Глядя с отчаянием на мужа, Цунэко дрожащим голосом предложила позвать доктора Яман. Но муж продолжал старательно опутывать ноги веревкой, категорически отказавшись внять ее голосу.
– Что он понимает, твой знахарь! Это вор! Это мошенник! Подойди лучше ко мне. Подержи меня немного.
Обняв друг друга, супруги застыли в одной позе, сидя на диване. Буря, заносившая желтой пылью Пекин, бушевала все сильнее. Заходящее солнце висело в воздухе, словно мутно малиновый диск, не излучающий света. Ноги Ханзабуроо, опутанные веревками, не переставали двигаться, как будто нажимая невидимые глазу педали. Цунэко всячески старалась успокоить и подбодрить мужа:
– Что с тобой, милый, скажи мне? Отчего ты так дрожишь?
– Ничего, ничего.
– Как же ничего? Смотри, какой ты потный. Знаешь что? Давай, поедем этим летом домой в Японию? Хорошо? Милый, поедем, мы уже так давно там не были.
– Хорошо, поедем. Будем жить на родине.
Пять минут, десять минут, двадцать минут – медленно текло время над их головами. Передавая впоследствии свои переживания корреспонденту «Дзюнтэн Дзихоо», Цунэко говорила, что чувствовала себя в те минуты, словно узник, прикованный цепью к стене. Так прошло минут тридцать. Наконец, настал момент, когда цепь была разорвана, впрочем, не та цепь, о которой говорила Цунэко, а цепь человеческих отношений, приковывавшая Ханзабуроо к семейному очагу. Окно, в которое сочился мутно малиновый свет, вдруг застучало под напором сильного порыва ветра. В тот же момент Ханзабуроо что-то закричал и подпрыгнул со своего места фута на три вверх. Цунэко успела увидеть, как лопнули и спали веревки, связывавшие его ноги. Ханзабуроо – впрочем, отсюда начинается уже не рассказ Цунэко, которая упала без сознания, увидев, как подпрыгнул муж, а рассказ китайца боя тому же корреспонденту газеты – Ханзабуроо, словно преследуемый кем-то, выскочил в переднюю. На мгновение он задержался здесь, затем встряхнулся всем телом, издал жуткий крик, похожий на лошадиное ржанье, и стремглав выскочил на улицу, где неслись тучи пыли…
Что случилось затем с Ханзабуроо, так и осталось невыясненным до настоящего времени. Корреспондент «Дзюнтэн Дзихоо», правда, сообщал, что около 8 часов вечера того же дня, когда пыльная завеса еще застилала свет луны, видели какого-то мужчину, бежавшего без шляпы по полотну железной дороги возле Па-да лин, – местности, известной тем, что оттуда открывается прекрасный вид на Великую китайскую стену. Но это сообщение не отличается большой достоверностью. Дело в том, что другой корреспондент той же газеты тоже заверял, что около 8 часов вечера, когда шел дождь, смочивший желтую пыль, видели мужчину, бежавшего без шляпы по шоссе «Тринадцати Гробниц», где по бокам стоят, выстроившись в ряд, каменные изваяния людей и лошадей. Таким образом, вопрос о том, что сталось с Ханзабуроо, куда он скрылся, выбежав из передней своей казенной квартиры, – так и остался неразрешенным.
Нечего и говорить, что исчезновение Ханзабуроо вызвало не меньшую сенсацию, чем его воскресение. Начиная с Цунэко, все: и управляющий фирмой, и товарищи Ханзабуроо, и доктор Ямаи, и редактор «Дзюнтэн Дзихоо» объясняли исчезновение Ханзабуроо сумасшествием. По-видимому, такого рода объяснение давалось им легче, нежели версия о лошадиных ногах. Таково уж общественное мнение: оно тянется к легкому, отстраняясь от трудного. Представитель общественного мнения Мудагучи [В переводе – «болтун»] – редактор «Дзюнтэн Дзихоо» – на другой день после исчезновения Ханзабуроо посвятил этому событию блестящую передовицу следующего содержания:
«Вчера вечером в 5 часов 15 минут пропал без вести служащий фирмы Мицубиси Ханзабуроо Осино. Он внезапно лишился рассудка и, несмотря на увещания своей супруги – госпожи Цунэко, выбежал на улицу и скрылся в неизвестном направлении. По словам доктора Ямаи – главного врача больницы „Доодзин“ – Осино страдал некоторым психическим расстройством уже с лета прошлого года, когда с ним случился апоплексический удар и он три дня лежал без сознания. Из дневника, найденного госпожой Цунэко, можно вывести заключение, что Ханзабуроо страдал манией преследования, выражавшейся в причудливой форме. Впрочем, нас интересует теперь не столько точное название болезни Осино, сколько вопрос об его ответственности, как мужа госпожи Цунэко».
Всем известно, сколь важное значение имеет для нас принцип семейственности. Нет надобности лишний раз говорить об огромной ответственности перед семьей, лежащей на муже. Естественно задать вопрос, имеет ли право, глава семьи по своему усмотрению лишаться рассудка. На этот вопрос мы со всей категоричностью должны ответить: нет! Допустите хотя бы на минуту, что все мужья приобрели право на сумасшествие. К каким бы последствиям это привело? Правда, они получили бы счастливую возможность, оставив свои семьи, скитаться с песнями по дорогам, бродить по горам и долинам, иметь сытный кусок хлеба и теплый угол в домах умалишенных. Но что сталось бы с принципом семейственности, имеющим 2000-летнюю историю, которым мы вправе гордиться перед всем миром? Этот принцип был бы разрушен до основания.
Конфуций говорит: «возненавидь зло, но не человека, его сотворившего». Мы не желаем строго судить личность господина Осино. Но грех, им свершенный, его легкомысленное сумасшествие, должен быть осужден нами со всей беспощадностью. Впрочем, не только грех одного господина Осино. От имени общественности мы должны осудить вместе с тем и
