Романеска - Бенаквиста Тонино
Затем она переходит к рассказу о том, как однажды утром во время бунта Лунатик перевернул вверх дном всю больницу. При слове «больница» мальчик съеживается, словно обжегшись. Но информация усвоена: супергерой с Луны перевернул больницу.
Вернувшись, мать видит, как ее сын и незнакомка борются друг с другом. Если бы не народ в кафе, она разрыдалась бы при виде его улыбки.
Муж потихоньку выкладывает на столик паспорт, телефон, ноутбук и пододвигает их к жене. Она рада, что теперь ее фамилия — Грин. Но тут же объявляет, что их планы меняются: в Монреаль они поедут врозь.
Так будет меньше риска. Она пересечет границу в машине этой женщины с ребенком, которые не хотят с ней расставаться. А он поедет автобусом.
Он сердится на нее за это решение, хотя признает, что оно толковое. Она же обещает, что это будет их последняя разлука.
Он желает ей счастливого пути и добавляет чуть язвительно: «Если тебя не пугает поездка в одной машине с сумасшедшими…»
Она смеется.
Экипаж, запряженный четверкой лошадей, мчится по дорогам. Внутри обязанности распределились сами собой, без всяких споров: каждый умеет что-то такое, из-за чего и попал в Свиленскую лечебницу, где его способности не имели никакого шанса на применение. Пять человек, которых наука сочла умалишенными, образовали во время побега устрашающий симбиоз. То, что там было опасной наклонностью, здесь стало ценнейшим преимуществом. Когда Переменчивый давал волю своей злобной стороне, его просили выйти из экипажа и сесть на козлы, чтобы срывать злость на лошадях, благодаря чему он превращался в прекрасного возницу. Возвращаясь же после этого внутрь повозки, он вновь становился милейшим из пассажиров.
Интуиция Мятежницы относительно Преследуемого не обманула ее: тот, кто еще вчера был худшим из соседей по палате, подозревавшим всех и вся в заговорах против своей персоны, обнаружил сегодня дар предвидения нежелательных встреч. Он определял маршрут, причем так, будто топография местности, через которую они следовали, не представляла для него никакой тайны; компасом ему служила собственная подозрительность, ибо он столько раз обходил препятствия, пусть даже воображаемые, что они перестали для него существовать. Беспокойство одного успокаивало остальных четверых, как огонек ночника во тьме.
У Фантазерки был талант иного рода, особенно ценный, когда на пути у них возникал постоялый двор или почтовая станция. Когда им надо было поменять лошадей или раздобыть краюху хлеба, все обращались к ней, ибо она одна могла обеспечить экипажу неоспоримую законность. Она придумывала, что соврать в зависимости от местных нравов и обычаев, и ее речи, богатые подробностями и разнообразными обстоятельствами, невозможно было поставить под сомнение. Их повозка становилась то каретой консула по особым поручениям, то экипажем бея на отдыхе, то князя в изгнании. Прежде чем выйти из экипажа, она распределяла роли: тут — дипломатический представитель, уполномоченный объявить войну, там — посол, прибывший подписать мирный договор, или эмиссар, занятый подготовкой визита китайского императора. И несчастный, замороченный хозяин заведения, польщенный такой честью — принимать у себя воплощение «государственных интересов» или саму Историю, — выкладывал путешественникам самую лучшую еду, отдавал в их распоряжение самых выносливых лошадей. А наутро, еще до рассвета, его выдающиеся постояльцы исчезали, как воры, каковыми и являлись, готовые скакать целый день напролет и морочить головы другим простакам.
Конечную цель их путешествия выбрал Самозванец. Будучи сам родом из Италии, из богатой, могущественной семьи, он пообещал, что во Флоренции они найдут тихую гавань, где смогут утешиться и позабыть о своем рискованном путешествии. Кстати сказать, когда Фантазерка назначала его на роль герцога, путешествующего со своей свитой, он справлялся с ней с необычайной легкостью, и не случайно: ведь он и был герцог.
В корпусе для буйных Свиленской лечебницы было немало монархов, генералов, набобов — могущественных и несметно богатых властителей, попавших туда, как они сами говорили, по несправедливости. Но лишь в отношении одного из них это было чистой правдой. Когда-то его семья дала миру несколько правителей и даже пап, она правила всей Северной Италией, имела собственную армию, не знавшую поражений на протяжении двух столетий. Сегодня же ее члены удалились от интриг и власти, посвятив себя искусству и отведя часть громадного состояния на меценатство, что является гораздо более надежным способом оставить свой след в Истории.
Мятежнице это было на руку; конечно, поездка во Флоренцию означала большой крюк, но расставаться с командой посреди путешествия было бы неразумно. Снова остаться одной, жить чем придется, подвергаться каждый день новым опасностям — разве есть у нее на это силы? Самозванец пообещал, как только они окажутся в его владениях, отблагодарить своих сообщников за верность, ибо отныне пятерых беглецов связывала такая вера друг в друга, какая известна только солдатам в бою. Как только он вновь облачится в герцогские одежды, придворные придут к нему с заверениями в дружбе, но никогда не найдет он в них той верности, которой удостоила его кучка взбунтовавшихся психов. Поэтому Мятежница приняла его предложение предоставить в ее распоряжение карету и эскорт, чтобы она могла вернуться домой. Кроме безопасности, удобства, скорости, она увидела в этом случай взять своего рода реванш: пусть давешние ее соседи, да и сыновья их сыновей давно уже мертвы, ей будет приятно вернуться туда, откуда ее изгнали, с триумфом.
*Если, работая над первым и вторым актами новой редакции «Супругов поневоле», они оттачивали свое соавторство, то третий акт обострил их взаимоотношения самым радикальным образом. В сцене у короля Франции Чарльз Найт видел повод поспорить с «обязательной программой» драматического искусства, где «маленький человек» выступает против абсолютной власти в лице Бога, монарха, тирана. Как устоять перед соблазном высмеять мэтров драматургии, убежденных в своем всемогуществе? Разве не в ниспровержении нравственных законов, закабалявших целые народы, не в свержении всяческих иерархий, не в изменении логики слабых и сильных состоит сама роль художественного вымысла? Как не обрядить этого короля в мишуру самонадеянности, как не пропитать желчью его самодовольные реплики? На что его оппонент отвечал: «Нет, господин автор! Стоя перед королем, влюбленные отбросили все высокомерие, оно сменилось состраданием, никто не может смеяться над умирающим, даже шут начинает стыдиться своего веселого вида и упитанного тела. Зачем скатываться в ожидаемую всеми сатиру и так дешево покупать благосклонность публики? Труднее всего показать, что на пороге смерти король оказывается человечным, трагически, прозаически, глубоко человечным». Найт возражал: как можно испытывать хоть каплю жалости к человеку, который отправляет вас на плаху? Парадокс, в котором зрителя не смогут убедить даже самые тонкие стихи, самые искусные речи.
За этим парадоксом крылся другой, и француз считал его гораздо интереснее первого, ибо несчастные влюбленные, которых, как и короля, ждала неминуемая смерть, не чувствовали ничего — ни ужаса, ни злобы, — один лишь страх перед грядущей разлукой, и вот это-то чувство драматург и должен передать любой ценой, а не увлекаться циничными нападками на власть. И тогда Чарльз Найт заново просматривал свой текст, сидя над ним ночь напролет, в то время как его вдохновитель, утомленный словесными баталиями, засыпал в кресле.
Проснувшись, он пробегал глазами испещренные пометками страницы с еще не высохшими чернилами, обнаруживая новые сцены, в одной из которых Людовик Добродетельный выглядит чуточку достойнее, запрещая говорить о своей немощи, чтобы не тревожить народ: «I would they knew nought of my true affliction. Odd's life! The frailty of a king must be secret»[3]. Но уже в следующей сцене, во власти противоречивых желаний, король утрачивает величие, требуя, чтобы народ, оплакивая его, пролил столько слез, сколько не вместил бы и океан.
