Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев
Я пулей вылетел из дома и тут же увидел матушку Арзы верхом на лохматой черной ослице. Голову старухи украшал белоснежный кимешек из полотна, обернутый тюрбаном-кундиком, на плечи был надет синий камзол.
— О, апа Корганбая! Уж не на свадьбу ли ты так вырядилась? — засмеялась Айша.
— Не каждый день выпадает дорога в те края. Зачем же худобу свою показывать киргизским сватам? Потому и надела лучшее, что было.
— Эх, мать Корганбая, видно, о таком случае и говорят, что если и сойдет блеск с узорной чашки, то уж во всяком случае фасон останется, — проговорила Айша, пытаясь подсадить меня на серого осла.
Но я вырвался и сам вскочил в седло. Ишак завертелся на месте от нетерпения. Сердце мое распирала такая гордость, словно я восседал на белом аргамаке колхозного председателя Тасходжи. В дверях торчали неумытые любопытные мордашки брата и сестренки, Они уже посинели от утренней свежести.
— Ну-ка, брысь домой! — прикрикнул я, пользуясь правом старшего.
— Да будет сопутствовать вам удача в пути! Да хранит вас дух святой Домалак! — сказала Айша.
— Да сбудутся слова твои! — отозвалась Арзы-апа.
Мы тронулись в путь, держа перед глазами пик Манаса, чтобы потом свернуть на «черную дорогу» — так называлось у нас шоссе.
Аксай проводил нас прохладным ветерком. Чудится — белогривый лев разинул огромную пасть, чтобы зарычать, но так и застыл, сломленный неведомыми чарами. Только ледяное дыхание доносится до нас. Таким видится ущелье.
Между тем наступило утро, развеялась предрассветная хмарь. Небо ясное-ясное, как глаза ребенка, очень чистое, высокое, и только далеко, у самого горизонта, стелются легкие облака. Проснулись птицы. Пронзительным чириканьем нарушили тишину воробьи, затосковала кукушка по брошенным детям, откашливается спросонок ворона, пробуя голос, застрекотала сорока.
Холодный воздух переливается, как прозрачный шелк. Это уже не слабый ветерок из ущелья Аксай, а целый океан свежести и бодрящей прохлады. Кажется, мы плывем в его живительных волнах вместе с нашими осликами, с аулом, с дорогой, с придорожными камнями и степью. Можно пить этот воздух, зачерпнув ладонью. Но куда несут нас его волны?
Кто-то закричал сзади, мы испуганно оглянулись. Айша бежала за нами.
— Эй, мать Корганбая, я совсем забыла сказать… Передай Киргиз-ате, пусть покажут Барсхану Медетхана. Чего там прошлое ворошить! Всякое было. Дети не виноваты. Пусть они знают друг друга. — И Айша прослезилась.
— Перестань! — прикрикнула старуха. — Плохая примета провожать сына в дорогу слезами.
— Я ничего… Я уже… кончила. Я не плачу, — дрожащим голосом сказала Айша и пошла к дому, то и дело оглядываясь на нас. Она казалась совсем маленькой в своей грубой шинели. Какой-то солдат на станции продал ее по дешевке, боясь опоздать на поезд. Теперь Айше есть что надеть на работу и в гости. Я смотрю ей вслед. Мне становится горько, и я мечтаю о тех днях, когда серая шинель не будет больше гнуть к земле хрупкие плечи Айши.
На пологом склоне сая застыл аул. Издали его домики напоминают плеяду зябких пастушеских звезд. Из ржавых буйных трав, замерших вдоль дороги, шумно выпархивают жаворонки и провожают нас.
Возникают редкие островки белого чия. Там, где дорога огибает изголовье сая Шокибас, лежит кладбище, придавленное к земле ветрами, дождями, временем. Среди могил бродят коровы. Дувала[30] никакого нет. Совсем вплотную к кладбищу прижалась пашня, словно мало земли…
Проезжая мимо кладбища, Арзы-апа пошевелила губами и провела ладонями по щекам. Потом она повернулась ко мне и строго сказала:
— Если тебе выпал путь мимо кладбища, то ты должен сказать: «Судный день близок».
— А что это значит? — недоумеваю я.
— Это значит, что души умерших в тоске ждут судного дня. Если путник скажет, что судный день близок, то аруахи радуются, услыша такую весть, и на время успокаиваются. Если же молча проедет мимо кладбища живой человек, то духи предков огорчаются и тоскуют еще сильнее.
— А что такое судный день?
— В тот день все умершие найдут на том свете своих близких. Мать сына найдет, сын — отца…
Дорога звонкая, твердая. Кое-где обломками стекла поблескивает лед. Хоть и науруз[31] сейчас, самая середина марта, но все еще холодно. Совсем недавно теплый ветер, называемый в этих краях «золотой лопатой», сбросил грязный снег в овраги, и грозно ревела вода в саях, мутная, красноватая. От недавнего бурана, неистовствовавшего целую неделю, полегли высокие белые кураи. Это репейник, чертополох, дурман… Сквозь них пробивается новая поросль, покрывая землю зеленым бархатом. Бледные подснежники раскрылись, мужественные цветы, нежные и сильные. Небесные горы еще не сбросили снег. Только отдельные утесы стояли нагие и гордые, сурово глядя на агонию зимы. По словам учителя географии, наши горы образовались более ста миллионов лет тому назад. До чего коротка человеческая жизнь по сравнению с ними! Взять, к примеру, меня, которому едва стукнуло тринадцать.
Мы проделали изрядный путь по еще не раскисшей дороге. Одна за другой отстают от нас скалы, черные, бесснежные, — камни Керегетаса. Они справа. Слева тянутся горы Каратау. Впереди Манас.
Проехали и Ибрай-сай, самый глубокий овраг Мынбулака. На дне его долго лежит снег, спрессованный вьюгами. К весне снег подтаивает снизу, и под твердым настом образуются пустоты — целые пещеры и лабиринты. В них и проваливается скот. Сначала рвется, пытаясь выбраться, потом смиряется, слабеет… Сквозь ледяную корку пробивается зеленое солнце, и все вокруг кажется весенним лугом. Зима умеет утешать свои жертвы. Однажды весной пропала козочка деда Бейсалы. Отыскалась она, когда в сае сошел весь снег. Козочка паслась с крошечным козленком, которого родила в ледяных палатах. А корова старухи Пияш погибла. Провалилась и замерзла. Аксакалы пожалели одинокую Пияш, единственный сын который был на фронте. Они сказали, что нет ничего нечистого в мясе замерзшего животного, ибо вода чиста в своей основе. А лед — та же вода. Они разделили мясо и собрали деньги с каждого дыма. На собранные деньги старухе помогли купить другую коровенку.
Уснула, что ли, матушка Арзы? Молчит все. Слышится только фырканье осла да треск ледяной корки на дороге.
Видно, задумалась старая о своих детях. Какими же были Орха и Ноха? Плечистые, красивые, яснолицые мужчины. Представительной была совсем недавно и сама матушка Арзы, но с тех пор, как началась война, она сильно постарела.
Я то и дело заглядываю ей в лицо: может, догадается хоть слово сказать. Но молчит матушка Арзы. Тогда я не выдерживаю:
— Апа, далеко еще?
Арзы подняла голову, как человек, оторванный от сладкой дремы, огляделась вокруг.
— А! Да это
