Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Солнце равномерно льет свой свет на землю. Сколько лугам и полям достается, столько же и людям. Кто хочет, пользуется им. Кто не хочет, в тень прячется.

Солнце следует как дар принимать. Оно одаряет землю, земля же — людей. Так отчего у тебя должно быть много земли, стало быть, и солнца много, а у меня мало? Надо все поделить поровну!

Нет, нет и нет!.. Не сажайте землю в клетку, не оскорбляйте солнце!

— Пошли работать. Кто больше наработает, больше и получит. А лодырь пусть голодный ходит.

— Как идти-то?

— Дружными рядами, нога в ногу.

— Это почему ты будешь ходить в белом, а я в черном? Мы оба давай в зеленом ходить станем! Почему ты смеяться будешь, а я плакать? Поделим поровну радость и горе. Вместе смеяться начнем, вместе плакать.

— Как делить-то, если у меня дома свои заботы, у тебя свои, у меня крыша худая да низкая, у тебя высокая да новая?

— Заботы-хлопоты у нас у всех единые станут. Вместе их одолевать начнем.

— У меня пятеро ребятишек, у тебя один. Мне и ночью вкалывать приходится. Как же мои слезы с твоим смехом смешать?

— Объединим участки, общим будет урожай. Прибавим пятерых твоих ребятишек к одному моему, будет у нас шестеро общих. А когда мы состаримся, твои пятеро да мой один нас содержать станут.

Равенство!.. Двери перед ним пошире распахните!..

Овак свою дверь настежь распахнул:

— Начнем с моего дома. Всё выносите!

Отворили дверь хлева. Вывели одну корову, восемь овец. Асатур, глядя на скот, подумал: «Зря я ему двух баранов не подарил — ведь все равно наше общее».

Открыли амбар, наполнили мешки мукой. Наткнулись на крупу в горшке:

— А с этим что делать?

— Забирайте! — велел Овак.

Салвизар укуталась в одеяло, подсела к окошку, наблюдала. Сердце у нее кровью обливалось, будто от него кусок оторвали. Взяла на руки дитя, словно пытаясь им восполнить исчезающее и вызвать в людях жалость.

«Не все забирайте-то, видите, какой я крохотный...»

Нашли стакан рису:

— А это куда?

— Берите! — сказал Овак.

— Ну а ссыпать куда?

— И амбар разбирайте, выстроим новый, большой, в нем и будем все хранить.

Асатур в панике кинулся к дому.

«Все уносят, да еще как уносят, у Овака ничего не осталось». Свернул ковер, попытался было его в хлеву спрятать, да не нашел подходящего места. Потом сообразил: постелил ковер на голую тахту, а сверху прикрыл рогожей.

«Ежели принуждать станут, отдам, конечно. А так не дам. Интересно, Ваче свой ковер сдаст? Он себе на уме — спрячет, чтоб другие на нем не сидели. Кто бы нашелся да сказал ему: «У тебя ковер вон какой большой, не то что у других! Что ж ты его не сдаешь в коммуну?»

У Ваче все забрали, только конь остался.

— Ваче, а конь?

Ваче же будто и не слышит.

— Ваче!

— Не мешайте дело делать.

— Так ведь спрашиваем же...

— Говорю, не мешайте!.. Нашли время для вопросов.

Один из членов коммуны выделил для общих вещей просторную комнату. Принялись всё переносить в нее.

Кладовщик давал указания:

— Это направо. Это налево... Поосторожнее, не разбейте! ..

Со лба Ваче стекал пот. Карандаш в его руке быстро бегал взад-вперед по бумаге.

— Из дома Исаянцев полтора кило сырого мяса.

Кладовщик не принимает:

— Его не сохранить, назад несите.

Ваче возражает:

— Порядок есть порядок, ты обязан принять.

— Ваче, а с конем как же быть? — подает голос кто-то сбоку.

Тут Ваче обрушивается на кладовщика:

— Тебе ведь велено мясо принимать! Мы, в конце концов, члены правления! Раз сказано — должно быть сделано!

Бабо слоняется по улицам. При виде подозрительного человека прячется. С удивлением наблюдает за тем, чем заняты люди. Суматоха ему по душе. Вон один, скрючившись в три погибели, хлеб волочет, чтобы сдать на склад. Бабо преграждает ему путь:

— Постой.

Отломил кусок, сунул себе в карман. Владелец хлеба не сердится, зато Бабо говорит ему сердито:

— Это теперь не только твой хлеб — коммуны!

Другой сыр несет.

— Постой.

Отламывает себе здоровый кусище. Крестьянин злится:

— А ну клади на место!

— Тебе-то что сделается? Это я у коммуны беру. Коммуна потребует вернуть, тогда верну.

Лопает Бабо хлеб с сыром, шатается по улицам.

До поздней ночи носили люди продукты из дому на склад. Иногда взъедались на кладовщика:

— Ты почему канистру с керосином поставил в мой медный таз?

И другой тут же встревал:

— Гляди, парень, не поколоти моих цветастых тарелок...

Он пытается втолковать владельцу таза, что фарфоровые тарелки сдал, — неужто после этого его канистра с керосином недостойна стоять в медном тазу? Подумаешь, великое дело!

И от женских глаз ничто не ускользнет.

— Что ж вы крупу-то мою с крупой Цагик Асоянц смешали? Моя чистенькая, перебранная, мытая, зернышко к зернышку.

— Мою муку отдельно кладите, она из отборной пшеницы.

Когда скот в хлев загоняли, пастух хлестнул хворостиной одну корову. И тут же его схватила за ворот рука хозяина и — хлоп!

— Что — больно? А скотине, думаешь, не больно?

Пастух принялся шуметь. Хозяин коровы стал оправдываться:

— Моя корова и вон та бок о бок шли, дошли до дверей хлева, моя вперед двинулась, та сама спешит первой войти. Да разве ж моя пустит? Ну, и застряли обе в дверях. А этот хворостиной мою хлещет. За что мою-то? Почему не другую?

Кромешная тьма, ни зги не видать, а во тьме голос тишины: «Больше нету... Нету больше...»

В амбаре безмолвие пустоты. И в сердце Асатура опустел уголок, заполнился мраком.

Темень. А во тьме — дневные голоса.

«Ваче, а конь?»

«Что ж ты канистру с керосином в мой медный таз ставишь?»

«У меня зернышко к зернышку».

«Что — больно?»

Голоса вспыхивали и гасли в сознании Асатура. Он лежал на толстом матрасе, набитом овечьей шерстью, укрывшись стареньким одеялом, и чувствовал отсутствие ковра под матрасом. Припомнил, как вел телка в Шарур на продажу, поторговался-поторговался, да и купил ковер на вырученные деньги. И столько в доме было радости!

Из хлева донесся какой-то звук.

«Там же пусто, в хлеву-то... А, голуби!..»

Голуби свили гнездо под потолком хлева. Голубей не забирали. А впрочем, куда их ни забирай, они все равно к хозяину вернутся.