Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов
— Приходите вечером ко мне. Скажу, чтобы бабка Полуяниха угощение приготовила.
Матвей обрадовался. Догадливый дядя Егор: ничего не расспрашивал, а пригласил просто и уважительно.
— Ладно, дядя Егор.
— Значит, буду ждать.
Старик уехал. А Матвей уже представлял приятное застолье у древней Полуянихи и был уверен, что Кате обязательно понравится и дядя Егор, и старухино угощение, да и сама, странная, но добрая старуха.
А вот Катин отец, пожалуй, невысокого мнения о молодом трактористе.
Вчера, когда они засиделись в садике, подошел Иван Дмитриевич Нестеров с шахматной доской. Поздоровался и сразу предложил:
— Давай, парень, сыграем в шахматы.
Едва ли у занятого человека появилось только одно желание: обыграть парня. Матвей от неожиданности даже не поскромничал насчет своих шахматных способностей.
— Давайте.
И играть стал смело, как с дядей Егором или с бригадиром.
Сняв две пешки подряд, Иван Дмитриевич разочарованно сказал:
— Э, брат, мы же не в поддавки играем. Надо думать.
Партнер смущенно объяснил:
— Привычка. У нас в бригаде долго думать не дают. В перерыв партий десять успеваем сыграть.
— Игроки! Здесь тебя никто не торопит. Думай.
Но напрасно Иван Дмитриевич уверовал в легкую победу. Хотя соперник отвечал по-прежнему быстро, партия явно затягивалась. И расспрашивать парня было неудобно, когда тот ожидал ответный ход. Поэтому говорили урывками.
— Сколько классов окончил?
— Девять.
— Мало.
— Наш агроном носит институтский значок… Для ясности.
Отец посмотрел на Катю.
— Самоуверенный малый.
— Он прав, папа. Бывает.
— Ну-ну.
И опять Иван Дмитриевич обдумывал ход. Он мог бы быть доволен своей игрой. Но слишком легко и незадачливо отвечал парень. Раза два журналист поддавался этой незадачливости — сыграл рискованно — и был наказан.
И он невольно стал думать о Матвее предвзято. Совсем недавно писал статью о городских ребятах, которые, едва дотянув до восьмого класса и получив простенькую профессию, старались ничему не удивляться, а только млели от гитарного звона. Он не винил, а жалел этих ребят.
— Самоуверенные парни стали, — задумчиво повторил он. — На работе хвалят?
— Не очень.
— Ну, положим, я слышал: хвалят… Кем мечтаешь стать?
У Матвея уже шевельнулась обида от этой предвзятости.
— А если я уже стал?
— Удивляешь, брат. Это в твои-то годы! Неужели ни одна великая жизнь не стала для тебя примером? Да читаешь ли ты?
— Читаю. Трудный вопрос… Великие примеры исключительны. — Матвей подумал. — Александр Матросов стал бы, наверное, таким, как дядя Егор Семенихин. Дядя Егор сеет хлеб. Я тоже буду сеять хлеб.
Нестеров оторвался от доски, с любопытством посмотрел на парня. Ничего не сказал.
Он молча довел партию до победного конца. Но удовлетворения от этого не почувствовал, наверное, потому, что очень легко играл Матвей. Попрощался с ним дружелюбно.
А потом думал о том, что так и не смог разглядеть парня.
Матвей же разговором огорчился. В самом деле, откуда у него появилась эта скверная самоуверенность в разговоре с журналистом?
Но огорчался недолго: Катя назавтра пообещала ждать его после обеда на берегу Каменки.
…Поэтому он сегодня спешил: упросил дядю Егора подвезти в село. А надо было еще переодеться. Первый раз показаться перед Катей во всем новом.
Задворками, подальше от любопытных глаз, спешил он свидание.
В его памяти еще не было такого прекрасного дня.
27
К Даниловой избе сбегался народ.
Слепого застали около Зойки. Она лежала в бурьяне и стонала. Старик трясущейся рукой гладил ее лицо, уговаривал:
— Сейчас придут… потерпи, сейчас…
Сперва занялись Зойкой. Внесли в избу. Бабы плотно окружили кровать. Заохали, таинственно зашептали.
Мужики принесли и Прохора. Растерянно стали среди избы, не зная куда положить. Немолодая соседка тихо упрекнула:
— Куда вы его? Ему теперь все равно, а тут…
Один возразил:
— Без медицины не имеем права.
Старика положили на лавку. Та же соседка сняла с головы платок, закрыла Прохору лицо. Смахнула слезу и уже не отходила от Зойки.
Слепого поместили в сенях за дверью. Он не мог ни двигаться, ни говорить, только невидящие глаза словно искали кого-то, да вздрагивали веки.
Мужикам было велено выйти из избы. Куда-то убегали и скоро возвращались бабы. Во дворе стоял тихий говор. Ждали докторшу.
Ее, немолодую, со строгой печалью в глазах — уже знала о страшном событии — привез на машине председатель.
У крыльца расступился народ. Говор стих.
Сын Прохора вышел через минуту. Без фуражки, с обескровленным лицом, навалился на дверной косяк. Спросил изменившимся голосом:
— Где он?
Кто-то ответил:
— К реке, говорят, убег.
— Что же вы? Искать надо…
Тяжело спустился с крыльца. Не оглядываясь пошел огородами к реке.
Мужики потянулись за ним. Пошла и Феня-повариха (в новом платье — по случаю окончания сева).
Выбежала из избы соседка, окликнула председателя:
— Папашу-то надо бы определить…
Петр Прохорович остановился.
— Да… Не годится ему здесь… Вы уж сделайте. На машине, что ли?
— Ладно, Прохорыч, не беспокойся. Сделаем.
Он пошел дальше.
К реке спускалась уже толпа. Двинулись вдоль берега, обыскивая густые заросли тальника.
…В больницу Зойку везти было поздно. Когда вынесли Прохора, докторша распорядилась:
— Бабоньки, хватит вздыхать. Лишние — на двор.
Кровать уже была застлана белыми простынями. Зойка тяжко стонала.
Побывала милиция, но скоро уехала — тоже искать Пашку.
Приехал на мотоцикле и Ганьшин — отец Зойкин. Подошел к окну, заглянул и только потом беспокойно спросил:
— Чего тут?
— Зойка твоя родит.
— Скоро?
— Кто ее знает? Докторша там.
Он хмуро посмотрел на баб: в другое время обругал бы за скверное любопытство. Сгорбившись, побрел через улицу. Там одиноко присел на скамейку. Ждать.
28
Пашка, как из-под земли вырос, загородил тропинку.
— Здорово, Шмелев… А ведь я тебя ждал…
Скривился в пьяной улыбке и стал демонстративно мять пальцы в кулаке. Матвей скоро пожалел о том, что состорожничал, остановился и вступил в разговор.
— Чего тебе?
— Сейчас узнаешь… — Пашка сплюнул, провел грязной рукой по мокрым губам. — А ты — красюк, Шмелев. Случись что — вся деревня по тебе заплачет. Особенно — бабы!.. Хе, да ты не пугайся!
— Тебя?
И опять Матвей пожалел, что промедлил, когда пьяный распахнул полу пиджака и погладил рукоятку ножа.
— Не серди меня, Шмелев. Не серди-и… Ведь ты же мне друг! Без слова уступил честную Зойку… Стой, говорю!! Не брал я твоих денег! Нету денег! Не докажете! И отца твоего, Прохора… — Пашкины глаза вдруг округлились, обнажая белки. — Об этом — тихо!.. Зойке куплю новое платье… Бабы будут плакать…
«Пьян до
